Моторы пружинисто набирали обороты, форштевень легко разбивал пологие волны. Прибавляя скорость, катер с ветерком уходил на Запад. Берег темной полосой постепенно удалялся. И все внимание Таракана было обращено туда, где различалась черная стена сосен и так же едва просматриваемая песчаная полоска земли.
Ройтс находился в наркотическом полузабытье. Из-за шума моторов и ветра в ушах он не слышал бешеных ударов своего сердца и тем более не слышал лая милицейских собак, приведших опергруппу на берег залива. И когда он услышал выстрелы, ничего в нем не изменилось. Он видел, как веер трассирующих пуль прошел в метрах ста пятидесяти левее катера и подумал — это ночные ласточки устремились на юг. А может, это вовсе и не ласточки, подумал Ройтс, может, это рой пчел, которые в его детстве гнездились на солнечном берегу — крутом и ослепительно белом.
Ему стало легко и отрадно, он помахал берегу рукой, затем наклонился к правому борту и попытался зачерпнуть горсть воды. На мгновение он выпустил из руку штурвал и суденышко, потеряв управление, начало опасно рыскать среди волн. Это было роковое мгновение: он не расслышал и не усмотрел небольшую рыболовецкую посудину, на которой пятеро рыбаков, упившись в стельку, спали мертвецким сном. А от юного моториста, стоявшего на штурвале, толку было мало — он зачарованно уставился в ночное, полное звезд, небо и, кажется, тоже спал с открытыми глазами.
Какая-то неведомая сила влекла эти два небольших суденышка к их мистическому концу.
В последний момент Ройтс все же разглядел что-то темно-бесформенное, неумолимо приближающееся, но уже был бессилен что-либо изменить. Его руки обмякли и двумя тряпочными жгутами соскользнули со штурвала…
Спасательный катер угодил в самое то место рыбацкой шхуны, где устроены баки с горючим и, прорезав форштевнем борт, чиркнул по разлившейся солярке.
Горячим гейзером его подняло в воздух и, пока он летел, ему привиделась Лелька. Она лежала голая на гладильной доске, привязанная бельевой веревкой, а он ей ласково говорил: «Потерпи, это не больно. Пила „Дружба“ делает надрезы абсолютно безболезненные…» Но видения вдруг покрылись кроваво-розовым флером: рваный кусок железа вонзился Ройтсу в самый кадык и потянул его в вечное безмолвие. На мгновение он ощутил бесполезную прохладу воды и увидел ослепительный факел, который вознесся над морем и который, как ему мерещилось, еще целую вечность виднелся из-под воды. Однако погружение в бездну было молниеносным и Ройтс успел достичь дна еще до того, как над ним распахнулась и снова захлопнулась звездная ширь…
P.S.
После звонка Рощинского Авдеева была вне себя. Боль и жалость к нему переплетались с непомерным грузом, который Толстяк на нее взвалил своим поручением. И что делать — звонить ли в милицию или вызвать такси и самой отправиться к нему домой? Она хваталась за телефонную трубку, но тут же ее бросала и через мгновение снова обращалась к телефону. И в какой-то тягостный и неопределенный для нее момент она сделала то, что подсказало сердце: она позвонила по 03 и вызвала «скорую», указав адрес Владимира Ефимовича. Правда, при этом получился конфуз: когда на другом конце провода спросили, сколько больному лет, она растерялась и не могла толком ответить, ибо и сама не знала, когда он появился на свет. Назвала приблизительную дату — 1940 год… Потом она вызвала такси, которое прибыло очень скоро и Авдеева, набрав в сумку лекарств, отправилась к Рощинскому.
Она приехала раньше неотложки и со страхом поднималась на крыльцо притихшего, со светящимися окнами дома. И что ее поразило: она не услышала лая Форда и ее охватило ощущение будто все, что с ней происходит — страшный, навязчивый сон…Но действительность превзошла все ее ожидания. Пройдя в открытые настежь двери, она увидела хаос, среди которого, раскинув руки, с неестественно поджатой правой ногой, покоилось тело Рощинского. Но он был не один: рядом с ним, поводя мутным глазом, находился Форд. При виде постороннего человека собака сделал попытку отреагировать, но, видимо, боль остановила ее и животное беспомощно опустило морду на вытянутые лапы. И человек и животное находились в луже крови.
Авдеева застыла, как завороженная, однако длился этот столбняк недолго. Она встала перед Рощинским на колени и прижалась головой к его необъятной, гороподобной груди. И долго чего-то там выслушивала, при этом улавливая собственное сердцебиение, и наконец поймала нитевидный отклик, исходящий из недр порушенного человеческого существа. «Владимир Ефимович… Володя, ты меня слышишь?» — позвала она и сама не расслышала своего голоса. А тот, к кому она обращалась, видимо, был чутче, он ждал этого зова и отреагировал на него слабым, едва различимым стоном…На стон хозяина откликнулся Форд: изо всех своих силенок он придвинулся ближе к хозяину и лизнул его руку. Авдееву поразил его язык — он был похож на тертую свеклу, столько на нем налипло крови, которую он слизывал со своей раны…
…Потом все было, как во сне: люди в белых халатах, какие-то вопросы, слова, неизвестно к кому относящиеся, лицо молодой женщины с резиновым жгутом и шприцом в руках…И эта же женщина, закатав рукав ее плаща, сделала ей внутривенный укол. Потом послышались мужские голоса, топот ног, голос Татьяны: «Мама, это я, Таня…Тебе лучше?»
Авдеева, придя в себя, поняла, что находится на больничной койке. Рядом, на стуле — Татьяна, с белым халатом на плечах…Щеки у нее пунцовые, в глазах тревога и невысказанный вопрос: «Что же случилось? Как все это произошло?»
— Что со мной? — спросила Авдеева.
— Мамочка, не волнуйся, у тебя нервный срыв. Обыкновенный обморок…Тебя напичкали успокоительными лекарствами и ты проспала двенадцать часов…
Авдеева отвернулась к стене.
— А что с ним? — голос ее был притаенный, нерешительный, не готовый услышать самое худшее.
— С Владимиром Ефимовичем? — зачем-то переспросила Татьяна. — А он в хирургическом отделении, на третьем этаже…
— Он жив?
— Конечно, он жив. Врач сказал, что состояние тяжелое, но стабильное. Ночью ему сделали операцию и из легкого достали пулю…И Форд жив. После того как тебя отправили в больницу, я сама позвонила в ветеринарную клинику и Форд сейчас там…Под капельницей, ему тоже сделали операцию…Мама, что произошло? Тебя хочет допросить следователь.
Авдеева повернула голову и Татьяна увидела застывшие в глазах слезы надежды.
— Мамочка, не плачь, все уже хорошо.
— Да, да, я знаю…Все будет хорошо…
…Вечером, после врачебного обхода, она вышла из палаты и, минуя длинный коридор, поднялась на третий этаж. В дежурной комнате ее встретила молоденькая черноглазая медсестра, которая выслушав ее, провела в палату, где лежал Рощинский. При виде его Авдеева замерла, так поразил ее вид Рощинского. Осунувшееся, с желтоватым оттенком лицо говорило о тяжком испытании, выпавшем на его долю. Глаза его были закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а под одеялом бугрился его выдающийся живот.
Авдеева подошла ближе и, нагнувшись, долго вглядывалась в измученное страданием лицо, потом дотронулась до его руки и мягко ее пожала. И совершенно неожиданно до нее донесся его слабый хрипловатый голос: «Аня, я в порядке…Что с Фордом?»
— Володечка, тебе нельзя волноваться, — Авдеева подвинула к себе стоящий у тумбочки стул и уселась на него. — Все будет хорошо… Форд жив, тоже в больнице…
Она своим платком промокнула испарину, выступившую на его огромном лбу.
— Ты отдала? — и Авдеева поняла, что он имеет в виду. На мгновение она застыдилась, что не исполнила его волю.
— Нет, не до того было, но, когда вернусь домой, обязательно это сделаю.
Долго длилось в палате молчание и стояла такая тишина, что слышно было, как в лампочке потрескивает вольфрамовая нить.
Наконец пауза иссякла и Рощинский отчетливо проговорил:
— Воздержись…Растащат, а нам надо еще пожить с тобой в Крыму.
Она ничего больше ему не сказала: уткнувшись в его бок, она тихо плакала и так же тихо произносила про себя молитву «Отче наше».
