мексиканцы не могли быть удовлетворены подобным положением — оказаться взаперти в осажденном городе — и предпочли бы открытой борьбе, вредящей их коммерческим интересам, какое бы то ни было соглашение.
Капиталисты не имеют отечества, а потому, с точки зрения политики, население Гальвестона в глубине души очень мало заботилось о том, техасцы ли они или мексиканцы, лишь бы их не разорили. Этот вопрос был для них самым существенным. Окруженный такими эгоистами и смущаемый дурными слухами, генерал не мог не ощущать сильной тревоги, тем более что в его распоряжении были силы настолько незначительные, что они не могло бы затушить восстание в том случае, если бы городское население действительно возмутилось. Прождав понапрасну до одиннадцати часов возвращения полковника, генерал решил призвать к себе самых влиятельных городских торговцев, чтобы вместе с ними изыскать средство, которое отвечало бы интересам каждого из них и, вместе с тем, помогло бы ему самому укрепиться в городе.
Торговцы тотчас же отозвались на приглашение генерала. Такая поспешность с их стороны для всякого, кто мало знаком с истинным характером американцев, показалась бы добрым знаком, тогда как на генерала факт этот произвел совершенно обратное впечатление.
Около полуночи гостиная генерала была уже полна: в ней собрались человек тридцать торговцев, почтеннейших граждан Гальвестона.
Его превосходительство дон Хосе-Мария Рубио был, прежде всего, человеком дела, честным, прямым и следовавшим убеждению, что люди при любых обстоятельствах должны действовать открыто и неуклонно идти к намеченной цели. После взаимного обмена приветствиями он начал говорить. Без всяких ухищрений, ясно и твердо генерал раскрыл перед всеми настоящее положение дел и просил у знатных граждан их доброго содействия, которое помогло бы ему предотвратить надвигающуюся беду. При этом генерал объяснил им, что содействие это сделает его настолько сильным, что он будет в состоянии победить целую армию инсургентов и заставить их отступить.
Торговцы были далеки от мысли, что им сделают именно такое предложение, а потому они были положительно ошеломлены. В продолжении нескольких минут они даже не знали, что возразить генералу. Наконец, переговорив шепотом друг с другом, они, по-видимому, пришли к соглашению. Из середины их выступил самый влиятельный и старый коммерсант и от имени всех заговорил с той двойственностью, которая так характерна для жителей Соединенных Штатов и так часто вводит в заблуждение неопытных слушателей.
Этот коммерсант, уроженец Америки, в дни своей молодости перепробовал все более или менее выгодные ремесла, благодаря которым в Новом Свете можно за короткое время нажить огромное состояние. Приехав в Техас торговцем невольниками, он мало-помалу расширил свою торговлю; после этого он принялся за спекуляцию, и удача улыбалась ему, так что менее чем за десять лет он стал обладателем нескольких миллионов. Как человек, он был не что иное, как старая лисица без чести и совести, по инстинктам — грек, а по темпераменту — еврей. Его звали Лайонел Фишер. Он был мал ростом и выглядел на шестьдесят лет, тогда как на самом деле ему было семьдесят.
— Ваше превосходительство, — начал он льстивым тоном, поклонившись при этом полунадменно, полууниженно, тем именно поклоном, который так характеризует всех выскочек вообще, — мы очень огорчены печальными вестями, о которых ваше превосходительство сочли нужным нам сообщить; никто больше нас не сочувствует бедствию нашей несчастной страны. Мы всей душой скорбим о положении, в котором в настоящее время находится Техас, потому что удар этот прежде всего отразится на наших делах и на наших связях. Мы готовы на любые жертвы, чтобы предупредить несчастье и предотвратить ужасную катастрофу! Но, увы! Что можем мы сделать? Ничего!.. Несмотря на наше горячее желание доказать вашему превосходительству, что все наши симпатии на вашей стороне, руки у нас связаны. Наше содействие вряд ли будет полезно мексиканскому правительству. Напротив, оно лишь принесет ему вред в том смысле, что праздношатающиеся, которые рыщут во всех портах, а главным образом, в Гальвестоне, обрадовавшись возможности устроить беспорядки, тотчас же восстанут и под видом сочувствия революционному движению на самом деле станут грабить наше добро! Именно эта причина и вынуждает нас против собственного желания сохранять нейтралитет!
— Подумайте, сеньоры кабальеро, — сказал генерал, — жертва, которой я требую от вас, в сущности, ничтожна. Пусть каждый из вас даст по тысяче пиастров. Этого, надеюсь, будет не слишком много, чтобы гарантировать вам целость ваших капиталов и товаров. Эта сумма даст мне силу оградить вас от всех бед. Я завербую такое число солдат, какое необходимо, чтобы отражать все попытки инсургентов напасть на город.
Услышав это совершенно неожиданное требование, торговцы состроили страшные гримасы, но генерал, по-видимому, не заметил этого.
— Жертва, которой я требую от вас, вовсе не велика. Разве не справедливо будет, чтобы вы в критическую минуту пришли на помощь правительству, под покровительством которого обогатились, правительству, которое никогда не предъявляло к вам никаких требований, хотя и имело полное право сделать это?
Торговцы не знали, что на это ответить. Они не имели ни малейшего желания жертвовать свои деньги на защиту дела, которое они втайне старались всеми силами погубить. Но, поставленные генералом в почти безвыходное положение, они не знали, как им поступить: они не осмеливались ответить открытым отказом на это предложение и не ощущали в то же время ни малейшего желания согласиться на него.
Может показаться странным, что деньгами в особенности дорожат именно те люди, которым они достались легче всего, но, тем не менее, это так. Из всех народов, населяющих Америку, североамериканец больше всех любит деньги. Он чувствует к этому металлу глубокую привязанность, для него деньги — все! Гражданин Соединенных Штатов выдумал эгоистичную и бессердечную поговорку, так характеризующую этот народ: «время — деньги». Просите все что угодно у американца Северных Штатов, и он удовлетворит вашу просьбу, но не просите у него взаймы ни одного доллара, он все равно откажет вам в этом самым решительным образом, как бы ни был он вам обязан. Колоссальные банкротства, ужаснувшие несколько лет тому назад своей циничной наглостью Старый Свет, пролили яркий свет на коммерческую честность этой нации. Эти люди в своих мировых сделках никогда не произносят слова «да» и так боятся давать читать другим свои мысли, что даже в самых пустых разговорах, боясь быть пойманными на слове, произносят каждый раз фразы вроде следующих: «Я полагаю… я думаю… мне кажется…».
Генерал Рубио как старожил Техаса и человек, привыкший постоянно вращаться среди американцев, знал как нельзя лучше, как нужно говорить с ними, а потому он нимало не был смущен обнаруженной торговцами крайней растерянностью и их нежеланием принять его предложение.
Видя, что они не могут решиться ответить ему, он дал им несколько минут на размышление, а затем начал снова говорить, не меняя своего спокойного тона и приветливого выражения лица.
— Я вижу, сеньоры кабальеро, — сказал он, — что доводы, которые я имел честь представить вам, не убедили вас. Мне это очень прискорбно. С тех пор как президент республики оказал мне честь, назначив меня генерал-губернатором этого штата, я всегда старался угодить вам и не давал вам чувствовать всей тяжести власти, которой я уполномочен. Я во многих случаях сам смягчал для вас те слишком жесткие правительственные указы, касающиеся вас. Смею надеяться, вы отдадите мне справедливость в том, что я всегда был к вам внимателен и добр.
Торговцы, конечно, тотчас же стали изливаться в выражениях преданности и признательности. Генерал продолжал:
— К сожалению, дальше идти так не может ввиду вашего решительного антипатриотического отказа, и я вынужден, к моему величайшему сожалению, исполнить в точности полученное мною приказание, которое касается вас, сеньоры кабальеро, и которое, повторяю вам, я теперь смягчить не могу.
При этом заявлении, сделанном в шутливом тоне, торговцев мороз продрал по коже. Они поняли, что генерал решил им жестоко отомстить, и хотя еще не могли сообразить, в чем именно дело, но в глубине души уже начали раскаиваться, что приняли приглашение и сами легкомысленно бросились прямо волку в пасть.
Между тем генерал продолжал улыбаться, но в его улыбке было что-то ядовитое, а в выражении лица его сквозила насмешка, не предвещавшая ничего доброго.
В эту минуту часы, висевшие на стене, пробили два часа.
