— То есть?
— Я пришел просить о вашем содействии в войне Техаса против Мексики.
Лицо молодого охотника омрачилось, брови нахмурились. Несколько минут он сидел молча.
— Неужели вы откажете? — спросил Транкиль.
Чистое Сердце отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он, — но мне не по душе опять вмешиваться в дела белых, а также, признаюсь вам, бороться против моих соотечественников.
— Ваших соотечественников?
— Да, я — мексиканец, уроженец Соноры 34.
— Ax! — произнес охотник с разочарованным видом.
— Послушайте, — сказал решительно Чистое Сердце, — будем говорить откровенно. Когда вы выслушаете меня, вы сами рассудите и скажете, что я должен делать.
— Хорошо, говорите, мой друг.
— Много раз, вероятно, вы удивлялись, видя белого, уединившегося с матерью и старым слугой среди индейского племени. Вероятно, вы спрашивали себя: какая серьезная причина, какое преступление заставили человека, подобного мне, с изящными манерами, обладающего представительной наружностью и известным образованием, искать убежища среди дикарей? Это казалось вам необъяснимым. Так вот, мой друг, причина моего изгнания — преступление, которое я совершил: в один и тот же день я стал поджигателем и убийцей. 35
— О! — вскричал Транкиль, в то время как остальные слушатели недоверчиво покачали головами. — Поджигателем и убийцей?! Вы, Чистое Сердце?! Это невозможно!
— Я не был тогда еще Чистым Сердцем, — ответил охотник с грустной улыбкой, — правда, я был ребенком, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Мой отец был настоящим испанцем; честь для него была священным понятием, и он хранил ее безупречно. Мне удалось избавиться от рук уголовного судьи, явившегося меня арестовать, но как только судья покинул наш дом, отец собрал всех слуг и пеонов, устроил судилище, во главе которого был он сам, и стал судить меня. Мое преступление было очевидно, доказательства неопровержимы; отец сам твердым голосом произнес свой приговор: я был присужден к смерти!
— К смерти! — закричали присутствующие с ужасом.
— К смерти, — ответил Чистое Сердце. — Приговор был справедлив. Ни просьбам слуг, ни слезам и мольбам моей матери не удалось смягчить наказания. Отец был непоколебим, решение принято, и его надо было немедленно приводить его в исполнение. Мне была предназначена не та обыкновенная смерть, мучения которой продолжаются несколько секунд и затем прекращают жизнь навсегда. Нет, мой отец, желая наказать меня, обрек на долгую, мучительную агонию. Вырвав из объятий матери, бывшей почти в беспамятстве от горя, он бросил меня поперек седла и поскакал галопом по направлению к прериям, увозя меня хрипящим, в ужасе от страшной судьбы, предназначенной мне. Путь был длинен, он продолжался несколько часов. Лошадь не замедляла хода, отец не произносил ни слова. Я чувствовал, что у усталой лошади подгибаются колени подо мной, но она продолжала бежать с той же головокружительной быстротой. Наконец она остановилась. Мой отец спрыгнул с седла, взял меня на руки и бросил на землю. Через минуту он снял повязку, закрывавшую мне глаза. Я испуганно огляделся вокруг, но была ночь; непроницаемая тьма окутывала все вокруг, и я не мог ничего рассмотреть. Отец с минуту смотрел на меня с непередаваемым выражением, затем заговорил. Несмотря на долгие годы, прошедшие с той ужасной ночи, каждое его слово отпечаталось в моей памяти.
— Сеньор, — сказал он мне резко, — теперь вас отделяет более двадцати миль от моей асиенды, и вы не должны никогда возвращаться туда под страхом смерти. С этой минуты — вы один, у вас нет ни отца, ни матери, ни семьи. Вы поступили, как дикий зверь, и я вас осуждаю на жизнь с ними. Мое решение неизменно, ваши просьбы не приведут ни к чему, поэтому избавьте меня от них.
Может быть, в этих словах и скрывалась для меня надежда, но я был не в состоянии заметить указанный путь, гнев и страдание довели меня до отчаяния.
— Я ни о чем и не прошу вас, — ответил я, — палача не просят.
При этом кровном оскорблении отец вздрогнул, но почти тотчас же следы волнения исчезли с его лица. Он продолжал, указывая на объемистый мешок, брошенный рядом со мной.
— В этом мешке — съестных припасов на два дня. Кроме того, я вам оставляю свое нарезное ружье — в моих руках оно всегда попадало в цель, — пистолет, нож, топор и бизоньи рога с порохом и пулями. В мешке с провизией вы найдете огниво, чтобы высечь огонь; я положил туда и Библию, принадлежащую вашей матери. Вы умерли для людей и не должны возвращаться в их общество. Пустыня перед вами, она принадлежит вам, у меня же больше нет сына. Прощайте! Да будет милосерден к вам Господь! На земле между нами все кончено. Вы остаетесь один, без семьи. Начинайте новое существование и заботьтесь сами о себе. Провидение никогда не покидает верящих в Него; отныне Оно одно будет печься о вас.
С этими холодными, резкими словами, которые я выслушал с глубоким вниманием, отец взнуздал лошадь, перерезал веревки, связывавшие мое затекшее тело и, вскочив в седло, поскакал назад, не оборачиваясь.
Я был оставлен в пустыне один, в полной темноте, без надежды на какую бы то ни было помощь. И тут все перевернулось: я вдруг понял всю значимость совершенного преступления. Сердце мое замерло при мысли об одиночестве, на которое я обречен. Я опустился на колени и, обратив взгляд на удалявшийся силуэт, прислушивался с лихорадочной тоской к торопливому топоту лошади. Наконец, когда он совсем исчез и последний шум затих в отдалении, я почувствовал невыносимую сердечную боль; мужество покинуло меня, и я поддался страху.
Ломая руки, я воскликнул, задыхаясь:
— Мама, о, мама!
И упав в ужасе и отчаянии на лесок, я потерял сознание.
Все молчали. Эти люди, привыкшие к суровой, полной опасности жизни, были невольно растроганы захватывающим рассказом.
Мать охотника и его старый слуга неслышно присоединились к слушателям, лежавшие у ног хозяина собаки лизали ему руки.
Молодой человек опустил голову и прикрыл лицо руками, скрывая волнение.
Никто не осмеливался заговорить, гробовая тишина царила в комнате.
Наконец Чистое Сердце поднял голову.
— Сколько времени лежал я без сознания, — сказал он, продолжая рассказ тихим голосом, — я никогда не узнал. Внезапное ощущение свежести заставило меня открыть глаза; обильная утренняя роса, смочившая мое лицо, пробудила меня к жизни.
Я окоченел, поэтому первое, что я сделал — собрал несколько сухих ветвей и развел огонь, чтобы согреться; потом стал размышлять.
Если большое горе сразу не убивает, то впоследствии происходит реакция: мужество, сила воли берут верх, и сердце укрепляется.
Несколько минут спустя положение казалось мне уже не таким отчаянным.
Я был один в пустыне, это правда, но в свои четырнадцать лет я был высок, силен, обладал твердым характером и, как отец, был наделен исключительной стойкостью убеждений и силой воли.
У меня были оружие, съестные припасы, так что положение мое было далеко не безнадежным.
Часто, живя еще на асиенде отца, мне приходилось участвовать в крупных охотах в обществе вакерос 36, — охотах, когда приходилось спать в лесу, под открытым небом. С этого момента как бы начиналась новая охота, только продолжаться она должна была всю жизнь.
На минуту мне пришла в голову мысль вернуться на асиенду и броситься к ногам отца, но, зная его непреклонный характер, я опасался быть вновь изгнанным с позором. Гордость моя возмутилась, и я прогнал мысль, бывшую, может быть, Божьим внушением.
Немного ободренный своими размышлениями и разбитый мучительными волнениями последних часов, я поддался наконец неумолимой потребности в сне, особенно сильной у детей моего возраста, и, подбросив дров в костер, чтобы огонь горел как можно дольше, заснул.
