– Поздравляю. Хорошая работа.
Граев молча протянул ему пистолет рукоятью вперед. Труп внезапно поднял голову, мутно оглядел их обоих. Из носа у него жидкой струйкой текла совершенно черная кровь.
– Почему? – выдавил он, остановившись глазами на Граеве.
– Вот именно – почему? – удивленно повторил Артур, забирая пистолет. – Я не опоздал. Ты струсил, Граев. Что ж, значит, теперь моя очередь.
И не глядя выстрелил. Граев посмотрел – пуля продырявила переносицу.
– Зачем? – безучастно спросил он. – Я простил его.
– Чего ради? – усмехнулся Артур. – Думаешь, он оценил твое благородство?
– Мне не нужны его оценки. Месть – признание другого хозяином твоей жизни. Рабы мстят хозяевам за плохое обращение с ними... Ты сказал – убить ненависть. Вот, я убил ее. По-другому нельзя. Она только спрячется. А потом снова выползет. Будет искать, на кого наброситься.
Теперь Граева прорвало. Он сделался многословен. Он хотел говорить. Даже патетика не мешала. Патетика мешает тому, на ком пуд грязи висит. А сейчас будто летний дождь прошел и умыл Граева с ног до головы.
– Я простил его ради себя и ради сына. Кто знает, на что мы обрекаем себя местью. Себя и своих детей. Рассчитываем на одно, а выходит другое. Может быть, существуют связи между вещами, недоступные обычному зрению и пониманию.
Граев услышал себя и удивился – слово в слово повторил то, о чем говорила Ксения, хоть и не поверил ей тогда.
– Может быть, вся жизнь тогда превращается в месть. Неизвестно кому и за что. Любое действие становится злой игрой... не с судьбой, не с Богом, как, наверно, думают. С самим собой. По сути, самому себе мстить за то, что случилось. Глупо. Бездарно. Бессмысленно. Опасно. Это яд. Не хочу. Мы не сможем жить так.
И снова удивился – этому «мы». Разве чудо уже совершилось и его сын будет жить?
Артур вдумчиво почесал подбородок дулом пистолета.
– Чересчур мудрено. Проще надо быть, Граев. Проще смотреть на жизнь.
– Мне с тобой не по пути, – сказал на это Граев, подходя к двери. – Больше мне не попадайся. Даже случайно.
– Полегче на поворотах, мачо, – огрызнулся Артур. – Не то шепну на ушко ментам, кто им здесь пикничок с бомбой устроил.
– Какой еще бомбой? – повернулся Граев.
– Которую, конечно, не найдут, – хмыкнул Артур и задумался: – Если это не ты, то кто же?
Граев открыл дверь и вышел. Он-то догадывался, кто помог ему прийти к цели первым. Призрак оставил ему это странное знание.
Через оцепление он прошел легко – обыскали и чуть не взашей вытолкали за бумажные ленты.
Огненный всадник посреди черной ночи – первое что увидел Гъюрг. Небесный воин оставил свой след, отпечаток на внутренней стороне век. Гъюрг открыл глаза. Всадник пропал. Вместо него появился безобразный старушечий нос, с торчащими из ноздрей волосками. Беззубый мокрый рот, поросший подбородок. Пегие нечесаные космы. Но пахло хорошо. Сухой травой, землей, речным туманом, болотными испарениями.
Коротко застонав, Гъюрг отмахнулся от страшного старухиного лица, закрыл глаза. Во тьме снова был огненный всадник. Словно сторожил его. Нет уж, лучше старуха.
Гъюрг поднес руку ко лбу, в том месте, где голова будто распадалась на части. Пальцы угодили в какое- то густое клейкое месиво. Он понюхал. Болотная гниль заполнила ноздри.
Старуха, ни слова не говоря, сунула ему в руки кружку с пойлом, дурно воняющим. Гъюрг, не противясь лечению, выпил. Потом огляделся. Ветхая глинобитная полуземлянка, где двое еле могли вместиться. Окно с кулак размером, за ним – ночь. Пылающая жаровня, солома возле стен и везде горшки. Под крышей – травяные пучки. В углу – плетеная лохань, на краю пристроилась плоская змеиная голова с внимательными рубиновыми глазками.
Гъюрг сел на тряпье, поискал рукой вокруг себя.
– Где мой мешок? – спросил грубо у старухи.
Колдунья пожевала сухими бесцветными губами и забормотала:
– Никаких мешков, никаких, только человек, пробитая голова, звериный дух, никаких мешков...
– Кто меня сюда приволок? – оборвал ее Гъюрг. – Не ты же, старая. Кто?
– Ничего не знаю, не ведаю, за ягодой ходила, здесь нашла, человек, пробитая голова, звериный дух, – лопотала сумасшедшая ведьма, переставляя свои горшки.
И вдруг повернулась к Гъюргу, глянула жгучим ведовским глазом и совсем по-другому заговорила:
– Натворил дел, милок. Не будет теперь покою. Ни тебе, ни семени твоему. Волчий голод не насытишь. Злая кровь своего будет требовать...
– Кровь своего всегда требует, – оскалился Гъюрг. – Меня судить удумала, ведьма? Нету такого закона, вольного Волка судить. Лес моя правда, добыча мой закон. Род надо мной не стоит.
– Не хвались, меченый, волей. Род над тобой не стоит, другое стоит. Над всеми стоит. Кровь первая стоит, над ней еще семь хозяев. Не будет покою. Охотники пойдут. Долго будут идти. Долго. За тобой и семенем твоим, человек, пробитая голова, звериный дух, – снова забормотала полоумная, отвернулась к жаровне.
Гъюрг ощерился, подобрался.
– Права ты, ведьма. Не до покою мне теперь. И кровью кормиться мне отныне. – Он потянулся, схватил старуху за космы, развернул к себе. – Говори, карга старая, послала уже за княжьей охотой?
Старуха затрясла головой, разинула мокрый рот:
– Охота та не княжья. Проклят меченый. Боги не заступят. Гнев упал с неба, гнев огненный. Не бог, но образом как бог взял покой у меченого. Не знаю, не знаю, ничего не знаю, – заскулила она вдруг, заслоняясь от него рукой.
Гъюрг оттолкнул ее, колдунья повалилась.
– Ну теперь и тебе, старая, покою не будет. – Он занес над ней камень, на котором старуха колдовала у жаровни. – Отправляйся к упырям.
Валун разбил голову ведьмы, как горшок со щами. Змея в плетенке зашипела, стала выползать. Гъюрг ногой прихлопнул ей пасть, втоптал в землю.
Оружие его также пропало. Он вылез из колдуньиной хибары, соскоблил клейкую лепешку со лба и брови, пощупал. Ничего, срастется. Шрам останется.
Небо было звездное. Молочно-белым шаром висела среди мигающих светляков тучная луна. Гъюрг усмехнулся. Славное начало охоты. Чья бы ни была она, он заранее презирал охотников, которые пойдут по его следу.
Крупными, быстрыми шагами уходил он от жилища ведьмы.
Граев с сомнением смотрел на себя в зеркало, мял пальцами щетину и не понимал. Чего-то не хватало. Странное ощущение. Весьма. Чего может не хватать в собственной физиономии, к которой не прикасался уже несколько дней? Немножко плескал водой и только. От этого зубы не выпадают. Хотя нет, зубы на месте. Но что-то же выпало из родимого ландшафта...
Из ванной перешел на кухню, отломил половину черствого батона, сел жевать.
И вдруг до него дошло. Чуть не подавился. Кинулся в коридор, уставился в зеркало. Точно, вот оно.
Обе брови были одинаковые, чего Граев с детства не наблюдал на своем лице. Пропала раздвоенность правой. Нет больше фальшивого шрама.
Граев привалился к стене, громко и ровно дыша. Как беременная, удивленно обнаружившая, что уже рожает.
И тут радостно забренчал телефон. Граев схватил трубку, будто спасательный канат.
