сестричками… Какая несправедливость!
Все оказалось не таким уж страшным.
Витька, правда, изрядно бледный, но все такой же веселый, лежит выпростав из-под одеяла нервные руки с пальцами пианиста. Грудь обмотана бинтами, но крови не видно. Белохалатная девица порхает рядом, но — без слез и причитаний. Врачей со зловещими ланцетами не заметил — наверно, трудятся над другими пациентами в соседних палатах.
Короче, привидевшиеся мне ужасы — плод больного воображения, навеянный недавним происшествием на объездной дороге.
— Здорово.
— Пашка? Молоток, мужик, навестил… А тут, понимаешь, прокол, да еще какой — две дырки в груди, хорошо — не в башке… Нацелили меня на зарубежного футболиста — верзила под потолок, плечища — в дверь не войдет. Охраняют парня — страх. И во время общения с прессой, и, наверно, в сортире. Такие же «шкафы» стоят под дверьми — не прорваться… Но ты меня знаешь — не отступлю. То да се, подговорил ресторанного официанта, сунул ему пару бумажек. Не устоял — разрешил попользоваться униформой… Разговор с футболистом получился классный. Друг доугу пришлись по душе, опростали пузырь, разговорились. Короче, освободился часам к одинадцати вечера, снял частника и — домой. Башка — чугунная, руки-ноги дрожат… Сам понимаешь, состояние… Вхожу в под'езд, темно, свет вырублен. Пробираюсь ощупью к лифту. Лампочки пацаны бьют только так, электрики не успевают вкручивать новые… Спрашивается, чем им мешает свет? Сексом заниматься? Так говорят, при свете лучше получается…
Когда Витька переходит на сексуальные темы, говорить о чем-то другом не способен. Не остановишь — так и будет описывать всевозможные приемы и приемчики, позы и об'ятия до бесконечности. В общении с женщинами до глупости стеснительный, все время смущается, краснеет, а о сексе говорит взахлеб, компансируя, видимо, позорную для настоящего мужика скромность.
— Кончай заниматься онанизмом, — прикрикнул я. — Кто стрелял?
Витька одарил меня презрительным взглядом. Еще и мужиком называется, и штаны носит с ширинкой! Настоящая баба! Но все же возвратился к происшествию в темном под'езде.
— Выступают из темноты две фигуры в колпаках. Выстрелы — будто палкой ударили по груди. Я естественно — навзничь. Глаза закрыл — авось, подумают: мертвяк и не добьют. Один зажег спичку, поглядел. Говорит: не тот. Второй усомнился. Как так не тот, когда от самого вокзала пасли. И предлагает добить. На всякий случай. Раз моргалами шевелит — живой. Ну, думаю, все, не напечатаю футбольного интервью, положат его со мной в гроб. Вместо ордена, который не успел заслужить… Вдруг слышу: не надо, пусть живет, оклемается — его счастье… После этих слов я и поплыл в черноту… Говорят, старик выводил собаку на прогулку и она нашла меня. По запаху… Он у меня особый, за версту чуют. Особенно, девахи. Очнулся в реанимации. Врач говорит: две пули выковыряли. Слава Богу, они не задели ни сердца, ни печенки… Вот так, Павлуха, долго жить буду. Переплюну деда Костю.
Вспомнил все же, обормот! В гардеробе нашего факультета работал дед Костя — так его звали за глаза и в глаза. Ходили упорные слухи, что старикан давно перешагнул столетний порог и поклялся дожить до стотридцатого.
Неожиданно Витька поманил меня рукой. Я склонился к его бледному лицу.
— Похоже, киллеры на тебя нацелились, я им подвернулся случайно… Не вздумай посещать мою квартиру — достанут… Вот что, паря, ночуй у Ларки. Девка сдобная, без комплексов, уступаю на время. Можно сказать, от сердца отрываю. Возьми адресок. Будет желанние — заглядывай… К Ваське приехал?
Спазмы перехватили дыхание. Все же Витька — хороший парень, можно даже сказать — великолепный. И не только потому, что уступил «на время» свою редакционную шлюшку. Волнуется, сопереживает. Ведь понимает, что на меня открыт сезон охоты. Словно на боровую дичь.
— К нему.
— Передавай привет. Молчун он, правда, первостепенный, но парень классный, таких сейчас мало… И Ларке тоже — приветик. Пусть не особо с тобой старается, оставит на мою долю… Шучу, конечно. Девчонка она тоже классная. В редакции все мужики прилипли к ее подолу, а она — ко мне. Вот оклемаюсь — женюсь. Пацанов и пацанок разведу… Как думаешь — пора?
— Давно пора. А то засохнешь на корню, никто на тебя даже не посмотрит.
Добрый Витька парень, до глупости добрый. Все люди, окружающие его — «классные», все — «молотки».
— Пока. Позови врача — что-то рана стала прибаливать, как бы копыта не отбросить. То-то радости будет у главреда. Здорово я ему соли на хвост насыпал…
Побледнел еще больше — до синевы. Глаза закрылись.
Хирург прибежал на зов мгновенно, будто дежурил в коридоре, ожидая моего появления из палаты. С ним сестра со шприцем, еще кто-то. Меня невежливо затолкали в лифт.
Ничего страшного, уговаривал я сам себя, покинув больницу, Витька оклемается, его жизнелюбия на троих хватит, такие не умирают. Ноги сами собой, без вмешательства головы, вели меня к Стулову. Побеседую с сыщиком и помчусь на вокзал. Ночевать у неведомой Ларисы не собираюсь. Пусть она остается для Пудова.
Предостережение Витьки не особенно взволновали меня. Скорей всего, киллеры ошиблись, их целью был не тощий писатель, а совсем другой человек. Возможно, Пудов. Опубликовал заметку, в которой подковырнул какого-нибудь уголовного авторитета — достаточная причина для немедленной расправы.
Или…
Неожиданно вспомнились угрожающие взгляды, которыми обменялись мой пастух и «автомеханик». Уж не в веселого ли парня стреляли? Вполне вероятная версия.
И все же, не надо забывать, меня пасут. Не безопасные, в принципе, топтуны — убийцы. Если Витька прав и они нацелились на меня — не успокоятся пока не всадят пару пуль в грудь, контрольную — в голову. Кто пойдет за гробом? Ну, баба Феня в черном платочке, ну, Гулькин в парадной форме, ну, Надин. Машеньки не будет, ей никто не скажет о безвременной кончине безалаберного муженька…
Стулов был дома. Сидел за столом, обложившись любимыми четвертушками исписанной бумаги, переставалял их местами. Будто раскладывал пасьянс. Я обратил внимание на то, что центр «пасьянса» неизменно оставался пустым, не занятым.
Увидел меня — не поднялся, сердито буркнул.
— Проходи, баламут, садись…
Почему я вдруг превратился в «баламута» известно одному автору унизительного прозвища. Но обижаться глупо. В смысле прозвищ Стулов — редкий фантазер. То я — «скорпион среднеазиатский», то — «антрацит». В прошлый раз ни за что, ни про что обозвал меня «каракулем».
Я приветливо улыбнулся и вытащил из кармана блокнот, куда аккуратно заносил не только добытые сведения, но и придуманные версии. Занял стул напротив хозяина. Откашлялся.
Василий с интересом и любопытством оглядел мою серьезную физиономию. Будто музейную редкость, впервые выставленную на всеобщее обозрение.
— Выкладывай, прохиндей, свои новости.
Преображение спонсора Василия не удивило — даже не поморщился. Такая же реакция на то, что лжеспонсор неожиданно оказался первым мужем Надин. А вот история с пропавшим фотоальбомом деда Пахома заинтересовала. Особенно, когда я передал со слов коротышки отрывки беседы Айвазяна с Верочкой.
— Интересные пироги, — задумчиво прокомментировал он, вписывая новость в одну из четвертушек. — Дался им этот фотоальбом вместе с какими-то коробочками.
— Может быть, приманка?
Стулов отрицательно покачал головой, перетасовал бумажки.
— Похоже, не только приманка. Действительная причина лежит намного глубже, до нее еще предстоит докопаться.
Заинтересовало сыщика и письмо от Верочки. Правда, он не придал ему такого глобального значения, как это сделал я. Внимательно оглядел конверт, даже обнюхал его, так же поступил и с листком бумаги, на котором — всего несколько строчек.
