решений предотвращает реальную дискуссию о новых задачах, порожденных именно этим специфическим и (для России) новым кризисом.
Временную передышку, которую правительство получило весной нынешнего года, как раз надо было бы использовать для осмысления ситуации и выработки новой концепции развития. Увы, ничего подобного не происходит.
Между тем правительство именно сейчас стоит перед крайне трудным выбором. Осенью и зимой финансовые резервы государства таяли на глазах. Сейчас ситуация стабилизировалась, но видно, что суммы, которые еще вчера казались астрономическими, в действительности не так уж велики - если учесть масштабы, глубину и продолжительность экономического спада. Надо решить, как быть с оставшимися деньгами. Пытаться растянуть траты на максимальный период, сохраняя «заначку» до последнего, либо опять начать активно тратить резервы, ожидая быстрого эффекта. В этом суть разногласий между министром финансов Алексеем Кудриным и Игорем Шуваловым. Первый понимает, что кризис - надолго, что перемен к лучшему нет и в ближайшие 20 месяцев не будет, поступления в казну будут неуклонно уменьшаться, а потому нужно финансовые пайки рассчитывать соответственно. Второй надеется, что мы уже «достигли дна» или вот-вот достигнем. А следовательно, не надо скупиться, надо вкладываться в экономический подъем, который уже почти рядом.
Скорее всего, результатом такой дискуссии будет типичный для бюрократии компромисс, когда государственные вливания в экономику будут расти, но не в таких масштабах, как хотят оптимисты, а ресурсы - сохраняться, но не так тщательно, как хотели бы пессимисты. Никакой оценки эффективности использования затраченных средств, разумеется, не делается, так что это уже будет оставлено полностью на усмотрение лоббистов и их партнеров в государственном аппарате.
В качестве заслуги Кудрина можно констатировать, что он не допустил быстрого сжигания основной массы золотовалютных резервов осенью и зимой. Это, вероятно, будет его единственная заслуга на посту министра финансов, поскольку сам по себе курс на создание резервов за счет (его же слова) «стерилизации экономики» был не просто ошибкой, а одной из причин нынешнего плачевного положения дел. Россию мировой кризис не мог бы обойти стороной, но то, что мы переживаем его в такой острой форме, - это уже «заслуга» правительства и Министерства финансов в особенности. Амбициозные проекты, которые начали обсуждать в рамках стратегии-2020, должны были бы к 2008 году уже находиться в процессе реализации, а многие из них могли бы уже быть реализованы. Тогда бы мы имели сейчас куда более эффективную промышленность и более эффективную занятость населения. Золотовалютные резервы тоже были бы несколько меньше, зато и экономика куда меньше нуждалась бы в подпитке за их счет.
Впрочем, прошлого не воротишь. Сегодня чиновники правительственных ведомств продолжают неспешную дискуссию в полной уверенности, что даже при самом пессимистическом сценарии им лично и их ведомствам ничего не грозит. Гарантией того является «стоящий как скала» рейтинг высшей власти. Кремль все выдержит и все прикроет. И до тех пор, пока популярность первых лиц государства высока, можно надеяться, что низшим и средним звеньям все сойдет. Можно последовательно продолжать идти ошибочным курсом, поскольку это не влечет за собой тяжелых политических последствий.
До поры.
СВОБОДА В ОПАСНОСТИ
У демократии есть некоторые шансы на выживание
Будущие историки, быть может, оценят начало XXI века как эпоху самообмана и иллюзий, во многом подобную началу ХХ века, когда общественное мнение было абсолютно уверено в незыблемости всеобщего мира, торжестве гуманности и европейских ценностей Просвещения. За этим последовали две мировые войны, революции, сопровождавшиеся гражданскими войнами, тоталитарные порядки и взрывы атомных бомб.
Ранний XXI век отнюдь не характеризуется верой в гуманизм и ценности Просвещения, которые выглядят наивными и архаичными с точки зрения господствующего сознания (как массового, так и элитарного). Для нашей эпохи характерно не менее глубокое убеждение в неизбежности торжества глобального порядка и повсеместного распространения свободного рынка. Даже многочисленные критики этого порядка и противники неограниченной рыночной стихии в начале 2000-х годов воспринимали происходящее движение как необратимое и неизбежное. Даже экологический кризис, грозивший поставить под вопрос исходные условия нашей цивилизации, воспринимался как нечто отдаленное и условное, о чем надо помнить скорее как о некой моральной проблеме, а не как о непосредственном вызове. Ответом недовольных могли быть либо красивые утопии, эффектно контрастировавшие с пошлостью буржуазного мира, либо различные планы демократического облагораживания, исправления и «освоения» народами новой глобальной социально-экономической реальности. Наконец, периферийным утопическим вариантом, столь модным в России, была утопия облагороженного национального деспотизма, соединяющего требования буржуазного порядка с глубоким патриотизмом и отеческой заботой о «малых сих», которых можно подкармливать или убивать, но непременно в соответствии с историческими традициями.
Нынешний социальный и политический порядок зародился в 1980-е годы, хотя тогда в полной мере масштаб наступающих перемен не осознавали, возможно, даже их сторонники. Усиливающаяся деградация советского блока постепенно вела к превращению биполярного мира, разделенного на две системы, к однополярному мировому порядку, где безраздельно господствует капитализм. Западная буржуазия осознала, что начинает выигрывать холодную войну уже к концу 1970-х годов. Эти глобальные перемены не остались без последствий и для общественной жизни самого Запада, где «левая мода» поздних 1960-х и ранних 1970-х сменяется неоконсервативной или неолиберальной волной. Идеологические тенденции отражают процесс перемен, происходящий на более глубоком уровне. Социальное государство подвергается постепенному, но систематическому демонтажу.
Положение дел, сложившееся в обществе к началу XXI века, очень хорошо может быть характеризовано термином Кристофера Лэша «восстание элит». Этот процесс наталкивается на массовое сопротивление, периодически притормаживается и в отдельных странах временами даже обращается вспять, но на глобальном уровне неуклонно пробивает себе дорогу. Происходящее дерегулирование освобождает крупные концерны от контроля государства, что означает их абсолютную неподотчетность не только по отношению к чиновникам, но и по отношению к гражданам. Вопросы, которые раньше считались социально-политическими и подлежащими обсуждению в представительных органах власти, становятся, по мере развития приватизации, сферой «чистой экономики» и полностью выводятся из компетенции народных представителей. То, что раньше можно было решить голосованием, теперь отдано на откуп «невидимой руке рынка». На практике, разумеется, решения принимаются не «невидимой рукой», а по-прежнему вполне конкретными людьми, заседающими в правлениях крупных компаний, но теперь уже освобожденными от какой-либо ответственности по отношению к гражданам. По существу мы видим сохранение бюрократической вертикали контроля и власти, но уже лишенной большей части демократических элементов.
На смену гражданской ответственности приходит в лучшем случае коммерческая «прозрачность», предполагающая доступ к информации не для всех людей вообще, а исключительно для заинтересованных лиц - акционеров, пайщиков и т. д. В свою очередь, в качестве субъекта принятия экономических решений гражданин вытесняется акционером. Идеология демократизации капитала предполагает превращение всех или почти всех в акционеров, пайщиков и инвесторов, что создает в перспективе - по крайней мере, на Западе - своего рода культуру корпоративного псевдо-гражданства. Через пенсионные фонды, личные инвестиции, покупку акций и облигаций рядовой гражданин привязывается к корпоративному миру тысячами нитей. Однако он тут же обнаруживает, что новая связь с корпорациями ни по своим принципам, ни по своей практике не имеет ничего общего с прежней гражданской связью между ним и демократическим государством. Принцип демократии предполагал простоту, прямоту и равенство. Большая часть процедур была прямая - выборы, референдумы, публичные дискуссии. И даже там, где представительная демократия предусматривала делегирование полномочий, она не предполагала фактического отчуждения гражданами своих прав в пользу «народных представителей».
