Слова с хрипом вылетали из его рта, глаза были опущены, а руки безостановочно двигались. Слушая его, Том почувствовал, что мурашки забегали у него по коже. Так Но-Ингиль еще никогда не говорил. Старый зулус словно прощался с ним и хвалил его в последний раз, как бы предчувствуя нечто неизбежное. Недаром он назвал Тома «хранителем дороги». В маленьком краснощеком мальчике из Англии он угадал, как угадывают первоклассные стати в молодом бычке, сильный, упорный характер, что и выразил в этом прозвище.
Том Эрскин поднес к губам кувшин с пивом, и в ноздри ему ударил терпкий запах живительного напитка. Подняв глаза, он увидел, что по тропинке медленно движется маленькая фигурка в красновато- коричневом шерстяном платье. Это оказалась Коко. Голова ее была обвязана красным платком, и при ходьбе она опиралась на посох: то был крест, обернутый в синий лоскут.
— Теленочек, — сказала она и засмеялась. Приложив руку к груди, она остановилась передохнуть. — Слава Иисусу Христу, я снова вижу тебя собственными глазами.
Из хижины вышла младшая жена Но-Ингиля, чтобы расстелить на солнце циновку для Коко и подать ей напиться из тыквенной бутылки. С тех пор как Коко приняла христианство, она перестала пить пиво. Старуха сняла с себя украшения, платок и поношенную юбку из мягкой кожи, и теперь на ней не было ничего, кроме красновато-коричневого платья, креста и бремени лет. От радости, что видит Тома, она рассмеялась прежним счастливым смехом, но уже не стала поддразнивать его и выпытывать у него, как это всегда бывало прежде, какие-нибудь маленькие секреты и новости. Он не видел ее с тех пор, как она приняла христианство, и теперь она удивила его. Он ожидал какой-то перемены, допуская, что добрая старуха после этого помрачнеет и замкнется в себе, но никак не думал, что она настолько изменится.
— Был ли ты в большом городе, где живет правительство? — спросила она.
— Да, я был в Питермарицбурге.
— Ты его там видел?
— О ком говорит Коко? — спросил Том.
Она улыбнулась и, отвернувшись, стала водить по песку острием своего посоха-креста.
— Я говорю о Младенце.
Он знал, что так называли Динузулу, сына последнего верховного вождя зулусов. Наследник был лишен своих прав, сослан на остров Святой Елены, где он ходил по тропинкам Наполеона и, устремляя взгляд на море, подернутое легкой дымкой тумана, думал не о севере — местах былой славы, а о юге, где погибал его народ. Затем его вернули с острова Святой Елены, чтобы воспользоваться им как марионеткой. Называя его Младенцем, люди напоминали себе о своей беде, об утрате былого величия: они жаждали мужества, мести и справедливости. Том не знал, говорила ли Коко о наследнике или о своей новой религии. Он ждал, не желая перебивать ее.
— А-хе, это правда, — почти пропела она, вздохнув. — Белые солдаты придут в наши дома. Они уведут всех темнокожих красавиц девственниц под крыши белых домов, там их заставят спать с белыми мужчинами, чтобы наш народ не плодился. Они истребят наш народ. Семь бед сразу. Они принесли с собой саранчу и чуму для скота, лихорадку, налоги на собак, на хижины, на скот. Младенец прибыл в Питермарицбург в черном фургоне. У них колени задрожали. Он поднялся на вершину башни, башни с большими часами, и они стреляли в него. Хо! Он превратился в собаку с красными клыками, с огненным языком и лаем, страшным, как гром пушек. Они стреляли в него, и он превратился в быка. Бык ревел, а они глохли. Приехал губернатор, дал ему жирную белую корову и просил его уйти. Гладкое, белое животное. Он заколдовал корову и велел солдатам из форта убить ее. Они выстрелили. А корова щипала и щипала траву. Он засмеялся, взял из их рук винтовку и убил ее одним выстрелом. Он уехал в своем фургоне, а их словно гром поразил.
— Интересная история. Неужели это проповедник Давид учит таким вещам?
— Давид показывает нам сердце Иисуса Христа, агнца божьего. Да будет его детям мир, маис, молоко и дождь. Да будет мир Черному Дому Эфиопии. Пусть жизнь его будет вечной. Отец Иисуса Христа — владыка небес, повелитель грома. Сеятель, собирающий души умерших великих вождей. Его рука пишет на стене Белого Дома. Он опрокидывает и разбивает блюда пирующих.
Старик часто моргал, сидя на солнце. Казалось, он ничего не слышал, как будто слова Коко были лишь аккомпанементом к нескончаемому жужжанию насекомых. Речь ее была сумбурна: какое-то нагромождение слов и фраз. Но в этом беспорядке таилась стремящаяся к ясности человеческая мысль, и все сказанное несло в себе чистое, жаркое пламя большого смысла.
Том Эрскин присел на корточки рядом со старухой и, когда она вопросительно подняла на него глаза, сказал:
— Коко, если ты увидишь моего брата Коломба, скажи ему, что я был здесь. Передай ему, что я ищу его.
Она спокойно кивнула головой.
— Коломба искали, хотели заставить его работать на дороге. Его здесь не было. Мы не видели его с тех пор, как твой отец уволил его и прогнал со своей земли. Но нам не поверили, и полиция приходила его искать.
Она замолчала и сплюнула.
— Где идут работы на дорогах?
— Вон там, — она указала на холмы, спускавшиеся к неровной долине, что служила границей страны зулусов.
Он миновал заставу Ренсбергс Дрифт — беспорядочно разбросанные домики под железными крышами — и, проехав еще две мили, увидел в ущелье, заросшем эвфорбией — первобытными деревьями, подобно гигантским канделябрам, вздымавшими к небу свои могучие ветви, — палатки дорожных рабочих. В том месте над лагерем, откуда просматривалась излучина чистой речушки и дорожная насыпь, положив винтовку на грудь, спал надсмотрщик. Рабочие, размеренно взмахивая кайлами, с трудом вгрызались в твердый синий сланец. Один из них влез на холм и разбудил надсмотрщика. Тот спустился вниз и узнал Тома. В его маленьких, налитых кровью глазках мелькнул страх. От него пахло спиртом, табаком и грязью, а серая щетина на его жирном, круглом лице отрастала, должно быть, добрую неделю.
— Нет, сэр, я не знаю кафра с таким именем. Я и вообще-то не знаю, как их зовут. Их ко мне приводят, а мое дело следить, чтобы они работали и не убегали.
— Ладно, я уезжаю.
— Вы не донесете на меня, сэр?
— Нет.
— Мистер Эрскин, сэр, не окажете ли вы мне услугу? Помогите мне перевестись, заберите меня отсюда. Я больше не могу… Я боюсь говорить об этом с начальством, но я дошел до ручки. Эти черномазые оборванцы и за двенадцать часов не делают того, что можно сделать за час, и я знаю, что будет еще хуже. Они того и гляди превратят меня в отбивную котлету.
— Вот как, Макрей? Неужели они вас не любят?
— Дело не в этом, сэр, тут все сошлось к одному. Внизу, в долине, голландцы нам пакостят. Они, как саранча, надвигаются на фермы Края. Сначала они просто арендуют ферму или дают за нее хороший залог, а затем начинают выжимать пот из кафров. То есть ренту выплачивают кафры. Некоторые арендаторы — не хочу называть их имена, сэр, — подняли за три года ренту с фунта до десяти с каждой хижины. Те самые буры, которых мы колотили во время войны, теперь зарабатывают деньги за наш счет.
— Значит, виноваты голландцы? — засмеялся Том.
— Конечно, они больше всех.
— А шотландцы, англичане, банки, землевладельцы и те, что проживают денежки за границей, и мы сами? Когда этому конец?
— Вы правы, сэр, совершенно правы… Но что касается меня…
— Вы очень хотите убраться отсюда?
— Как вы думаете, сэр, сможете ли вы замолвить за меня словечко нужному человеку и помочь мне получить перевод?
— Куда? Обратно в Шотландию, поближе к дому и к родной земле, Макрей?
Последнее, что Том видел, были голубые, налитые кровью, водянистые глаза и дряблые щеки
