руках. Она была так стара, что стала похожа на мужчину, как сказал Но-Ингиль. Что же произошло в других краалях? В эту ночь сотни людей будут вынуждены спать под кустами, наутро у них не будет коров, а значит, и молока; маленьким детям предстоит умереть. Он думал о том, как много еще нужно сделать — ему никогда этого не удастся. Утром он уже должен быть в Ренсбергс Дрифте, он должен подавлять восстание, а он сидит, ожидая смерти старой женщины, наградившей его, когда он был еще совсем маленьким, бесценным даром — материнской любовью. Вместе с сержантом он вышел из хижины, чтобы глотнуть свежего воздуха, и увидел, что из кустарника тихо, как мыши, выползают маленькие ребятишки и, стрелой мчась по открытому пространству, скрываются в хижине.
Коко умерла, не приходя в сознание. Но на спасение Люси еще оставалась какая-то надежда, и Том отправился в Конистон за врачом. Командование взводом он поручил Дональдсону.
— Делай все, что нужно, — сказал он. — Если кто-нибудь сунет нос, стреляй. Думаю, что Хемп сюда больше не явится.
Ночь наступила рано, поездка домой была долгой. Том замерз. Выше, в горах, с покрытых снегом вершин дул сильный ветер. Руки озябли, а рана болела так, будто в нее снова врезался острый ассагай. Степь пахла увядшими и засохшими растениями, нигде не было видно ни искорки света. Черным диском простиралась под звездами земля.
К полуночи он приехал в Раштон Грейндж и постучался в кухонную дверь. Испуганный голос спросил, что ему угодно, а затем какой-то индиец отворил ему и сказал, что Линда вместе с миссис Мимприсс уехала на несколько дней в Питермарицбург. Том хотел только повидать Линду, и по дороге он сотни раз обдумывал, что он ей скажет, поэтому теперь он пришел в уныние. Из ее писем сначала можно было заключить, что она успешно пытается как-то найти свое место и приспособиться к новой жизни. Она беззлобно шутила по адресу Эммы и писала с уважением, хотя и немного, о его отце, зная отношение Тома к нему. Она писала ему ежедневно полные любви письма, и он получал их целыми пачками. Через несколько недель письма ее изменились: иногда они состояли из истерических излияний, в которых находили выход ее тревога и одиночество и даже ее прежняя мания — что ее преследует какой-то черный человек. Некоторые письма были безлики — они содержали лишь общие, холодные рассуждения штатских людей о войне. Точно так же могла бы писать Эмма или любой из гостей их дома. Линда все больше и больше привязывалась к той жизни, которая текла вокруг нее и которую Эмма Мимприсс сумела сделать очень размеренной и приятной; она писала, что ей хотелось бы пригласить в гости оома Стоффеля, конечно, если его удастся уговорить. Неожиданно для Тома она отправилась в столицу, быть может, чтобы повидаться с тетушкой Анной Бошофф. Для него ее отъезд был большой неудачей, неожиданным и жестоким ударом. Конечно, все это было понятно, ей хотелось отвлечься, и он надеялся помочь ей при первой же возможности, рассеять все ее страхи и сомнения, порадовать ее. Он верил, что и она в свою очередь ждет его стойко и терпеливо, чтобы, несмотря на все недомолвки, доказать, что она сама выбрала его и будет стоять за него горой, что бы ни случилось. Все было понятно, и все же он чувствовал себя обиженным ее отъездом и отошел от двери дома в безотчетной ярости. В Конистоне, едва держась ногах, он долго стучался к окружному врачу, но дом был пуст: не было никого, кто мог бы сказать ему, куда уехал доктор.
На железнодорожной станции замерцали огни, и у платформы остановился поезд; прожектор паровоза прорезал бледно-желтым лучом морозную дымку тумана. Окоченев от холода, Том направился к станции. Поселок спал, только шипел, выпуская пар, локомотив, да, мягко журча, бежала по скалистому руслу река. В пекарне горел свет, поэтому Том слез с лошади и постучался.
К двери подошла миссис О’Нейл.
— Добрый вечер, — сказала она, — что вам угодно?
Он не придумал, что сказать. Она не узнала его, и ему внезапно захотелось извиниться и уехать. Он был слишком подавлен и измучен, и ему не следовало заезжать. Но тут она вышла за порог и коснулась его раненой руки.
— Это же Том Эрскин! Боже мой, мальчик, ты совсем замерз и, кажется, болен. Входи скорей.
Он сидел в большой теплой пекарне и смотрел на угли, мерцавшие за решеткой печи. Машинально он вытащил револьвер, разрядил его и снова сунул в кобуру. Миссис О’Нейл разогрела еду и открыла бутылку пива. Она села напротив него и смотрела, как он ест одной рукой.
— У тебя плохой вид, Том. К тому же ты ранен.
— Да, я был ранен в руку, но все уже почти прошло.
Она сунула в печь новую порцию только что поднявшихся хлебов и вернулась к столу раскрасневшаяся, с блестящими глазами.
— Ты уезжаешь? — удивленно спросила она.
— Я должен быть утром в Ренсбергс Дрифте.
— Но ты не сумеешь добраться туда до утра.
— На свежей лошади добрался бы. Попытаюсь достать лошадь в Раштон Грейндже.
— Маргарет будет огорчена, что ты ее не застал.
— Передайте ей от меня привет, самый горячий привет.
Старушка подошла к двери, пристально глядя на него.
— Что-нибудь случилось, мой мальчик?
— Нет. Теперь благодаря вам, миссис О’Нейл, я чувствую себя гораздо лучше.
— Я говорю не об этом.
— Я расскажу вам все… Я хочу рассказать вам и Маргарет. Но в другой раз.
Она расцеловала его в обе щеки и подала ему фуражку.
— Маргарет будет очень огорчена, — повторила она.
Тела двух женщин, бабушки и жены Коломба, были зашиты в одеяла. Колени их были согнуты, головы опущены на грудь; волосы были сбриты и зашиты вместе с ними, а плод, который мог бы быть мальчиком — первенцем Коломба, покоился у груди матери, завернутый в кусок ткани. Прислоненные спинами к опорным столбам, они сидели в ожидании погребения, которое должно было произойти в вечерних сумерках. В краале некому было позаботиться о том, чтобы их похоронили по христианскому обычаю, да это и не имело теперь значения. Крест, принадлежавший Коко, положат рядом с ней в могилу, вот и все. Смерть смела все различия, и эти две женщины, сидевшие в позе утробного плода, «возвращались туда, откуда пришли». Оплакивая их смерть, все женщины и дети крааля скорбно причитали тихими голосами.
При свете огня и бледном утреннем свете Том смотрел на двух покойниц; за все время этой неравной борьбы он не видел более яркого воплощения смерти. Он пошел в большую хижину Но-Ингиля. Старик, закутавшись в меховое одеяло, сидел у огня. Он велел своей младшей жене поднять его и по всем правилам приветствовал Тома.
— Тот, Перед Кем Отступает Преступник, — хриплым голосом сказал он.
Том протянул ему флягу с бренди. Старик взял ее дрожащими руками и с достоинством отставил в сторону.
— Мой скот был возвращен мне, и дом мой продолжает стоять, — сказал он.
Он знал, что нет таких слов, какими он мог бы поблагодарить Тома, и что вполне достаточно перечислить факты.
— Я не знаю всего, что было сделано, Том. Я пошлю во все хижины, узнаю и скажу тебе.
— Хорошо. Отдыхай и поправляйся, отец моего отца.
Том уже собирался уйти, но старик знаком остановил его. Он долго смотрел на него, а затем опустил свой мрачный взгляд.
— Мне рассказали, что ты сделал, и одна вещь не дает мне покоя, Том. Ты хотел убить Удви?
— Да, я хотел убить его.
— И он испугался?
Том ничего не ответил, и старик облегченно вздохнул.
— Да, — медленно сказал он, — нехорошо, что человеку приходится убивать такую тварь.
