Он готов был уже снова погрузиться в прострацию, но дамочка вдруг тихо, но отчетливо выругалась на родном ему языке. Было слышно, как она шарит руками по полу, собирая рассыпанное, снова что-то роняет, ругается, – правда, не зло, а досадливо, – и начинает все сначала. Когда она довольно красочно прошлась по поводу его драгоценной персоны, Сергей, несмотря на тупую боль в затылке, осторожно скосил слегка приоткрытые глаза.
В этот раз взору предстала скрытая розовым трикотажем скрюченная спина, переходящая с одной стороны в пучок забранных на затылке «крабом» каштановых волос, а с другой – опять же в голубые джинсы, чуть отходящие в поясе и обнажающие очередную бежевую полоску тела. Невидимая рука под креслом деловито нащупала его ногу и, не заинтересовавшись, прошуршала дальше.
Этот генератор беспокойства, обладавший гладким телом, крепкой попой и каштановым пучком на затылке, так умело владеющий русским, безоговорочно не понравился Сергею. Он не любил таких, слишком самостоятельных, слишком самоуверенных – не женственных, одним словом. И женщин в джинсах он не любил. И вообще, что может делать здесь одинокая русская женщина? Сергей всегда считал, что приличные девушки путешествуют по миру в сопровождении своих «самоваров», или же сидят дома и терпеливо этих самых «самоваров» ждут. На самый худой конец, осматривают мир в сопровождении подруг и компаньонок. Скорее всего, какая-нибудь официантка с зашедшего в Кейптаун торгового парохода. Летит домой, отработав свою смену. Кстати, ругающихся женщин Сергей Кириллович тоже не любил.
Дамочка наконец-то собрала с пола барахло, ловко засунула на прежнее место его куртку и, так же как он, быстро прихлопнула ее крышкой. Устроившись на сиденье рядом, она с шумом выдохнула и принялась остервенело тереть руки гигиенической салфеткой. Это Сергею тоже не понравилось. Понравился только исходящий от нее тонкий свежий и чуточку пряный аромат, напомнивший Сергею запах Нового года – елки, мандаринов и корицы для пирога. Мысли засыпающего Сергея так и увели его в сторону зимы, дома.
Снова очнувшись, точнее, выпав из небытия, Сергей почувствовал себя не в пример лучше. Только сильно хотелось пить, а еще – по нужде.
С закрытыми глазами он размышлял о том, как бы лучше обратиться к своей соседке с просьбой пропустить его – по-русски или по-английски. По-русски подразумевало неизбежное дальнейшее общение, чего абсолютно не хотелось.
Не хотелось банальности и пошлости никчемного разговора о погоде и природе, ненужных взаимных любезностей, навязанного обстоятельствами ухаживания. Она, негромко сопевшая в соседнем кресле, по определению была ему не интересна.
Решил обратиться на английском и в дальнейшем в разговоры не вступать. Как представишь, что один раз заговоришь, а потом нужно будет полсуток беседу поддерживать, прямо тошно становится…
Сергей приоткрыл глаза и с тоской взглянул на спящую соседку, прикидывая, как половчее ее разбудить. В голове возник резкий спазм, будто выпустили весь воздух и образовался полный вакуум, а среди вакуума всплыли слова любимого им Воннегута: «Когда я был моложе – две жены тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…»
Рядом сидела Катя Миронова. Та самая девочка, от которой замирало когда-то сердце, в голове был полнейший раскардаш, и части тела существовали сами по себе. Катя, которая являлась причиной беспрестанной смены настроений, поводом для томительной бессонницы, источником идиллических юношеских мечтаний. Каравелла была теперь не парадно новехонькой, а слегка потрепанной штормами, с парусами, выцветшими на жгучем жизненном солнце, с подъеденными солью житейского океана бортами, со своими кубками и вымпелами, поражениями и потерями.
Ни сном ни духом, она спокойно спала совсем рядом, чуть приоткрывши во сне рот и смешно посапывая. Прядь каштановых волос вылезла из-под заколки и в беспорядке нависала на щеку. Лицо ее бороздили мелкие, заботливо ухоженные морщинки, и было заметно, что из «девочки-каравеллы» она превратилась в «женщину с прошлым». Но все равно, это была она и только она.
Сергей перебирал в памяти то, что успел разглядеть раньше, в полумраке: чуть выдающийся вперед животик, подтянутые ягодицы, крепкие ноги под джинсами… Тогда она показалась ему много моложе.
Тяжелую больную голову пронзила горькая мысль: ну почему именно сейчас? Вот ведь какая штука: столько раз вспоминал о ней, мечтал встретиться, расспросить, рассказать, а когда наконец встретил, то оказался чуть живым с похмелья, не способным шевелить языком в пересохшем рту, да еще и Михаилом Кузьмичом Поярковым, будь все неладно!..
Какие все-таки страшные шутки шутит с нами жизнь! Желаешь чего-то, стремишься, мечтаешь, а когда твое желание исполняется, ты не то что не рад, а готов хоть сквозь землю…
Сергею Кирилловичу стало не по себе: вот сейчас она проснется и узнает его, а он летит по чужим документам. Инкогнито из Петербурга, блин-компот! Ведь подозревал, что авантюра не доведет до добра, так и вышло. Она узнает, спросит, и он что, скажите на милость, должен будет сказать? «Я ждал этой встречи много лет, дорогая, но сейчас не могу с тобой разговаривать, потому что я – это не я, или не совсем я…» Тьфу.
За все прошедшие годы он видел ее лишь однажды, чудом встретил в многомиллионном городе, да и то судьба подразнила: она стояла за окном вагона, и поезд, медленно отрываясь от перрона, увозил ее в Москву. Было это лет, может, с десять или двенадцать назад. Нет, больше. Тогда, на перроне казалось, что жизнь несправедлива к нему. Знал бы он тогда, как она может быть несправедлива на самом деле, когда того захочет! Сидеть рядом с ней, быть обреченным на многочасовое соседство и не иметь возможности признаться. Как объяснишь ей смену биографии? Как скроешь свое имя? По закону подлости обязательно кто-нибудь из пограничников или таможенников спросит: «Мистер Майкл Пояркоф?» И дальше что? Ладно, на себя наплевать, в конце концов, а отец, которому дал слово, которому обязан молчанием?
Сергей разглядывал ее лицо, висок с пробивающейся у корней сединой и мечтал оказаться как можно дальше отсюда, дабы не искушать судьбу. Безразлично, в теплой ли Африке, в заснеженном ли Питере, на Северном полюсе, на Луне, на Марсе, только бы подальше… Как шептала бабушка? «Не введи нас во искушение и избавь нас от лукавого…» Именно что от лукавого!
В бессилии Сергей Кириллович, разом забывший обо всех своих прежних плотских желаниях, покорно закрыл глаза, силясь разрулить ситуацию. Рули, не рули, ситуация была, прямо скажем, патовая. Это он понял еще и потому, что в горле натянулась струнка, и наружу готов был вырваться норовистый голосок молодого петушка.
Извечный вопрос: быть или не быть? Сделать и пожалеть или не сделать и пожалеть? А с другой стороны, ну признают они друг друга, проговорят сутки о прошлом, о пережитом, о достигнутом. Она расскажет о своей нынешней жизни, семье, муже и детях и, оставив телефон на всякий пожарный, предложит звонить. Еще хуже, если возьмет его телефон и, придумав себе какой-нибудь фатальный дефект лица, начнет звонить. Ей-то нужна их встреча? Ей что, мило скрасить одиночество в полете, чтобы потом рассказывать при случае знакомым: «Представляете, в самолете встретила однокурсника, пятнадцать лет не виделись и случайно оказались рядом. Это же надо!»
А, может, не узнает? Ведь столько лет прошло. Уже не тот стройный, восторженный юноша. У него живот, седина, и линзы цветные, глаза скрывают. Хотя ей вряд ли есть дело до его глаз. «Ты помнишь, Сергей, цвет глаз своих прежних пассий?» И сам себе ответил: нет.
Между прочим, есть ведь шоу двойников. У каждого из нас, если поискать, бродит где-то по свету копия. Главное – все отрицать, не признаваться. Сергей придумал, как ему показалось, гениальный ход: положил на сиденье за своей спиной новый паспорт, с тем чтобы она сама могла во всем убедиться. Ну скажите, какая женщина удержится от того, чтобы не заглянуть в чужой, бесхозно валяющийся паспорт?…
Нахваливая сам себя, он повернул голову и снова, теперь уже неспешно, принялся разглядывать Катю, находя среди прежних новые, незнакомые ему черты. Какая печаль заложила эту тонкую складочку между бровями? А эти смешинки лучиками в уголках глаз, откуда они? А вмятинка на подбородке, ее раньше не было.
Беззастенчиво, пристально, с видимым наслаждением он изучал это новое для него лицо.
27
И тут она проснулась. Похлопала для верности ресницами и в упор уставилась на него своими прежними ореховыми глазищами. Смотрела и молчала. Не бросилась на шею с воплями: «Ой, сколько лет, сколько зим! Сережа, как я рада! Сколько же мы не виделись?», а просто молча спокойно наблюдала. Не узнала, понял Сергей. Забыла. И на душе стало тоскливо-претоскливо. Вот ведь как славно все
