Аксель вроде уже встал - в армию его не возьмут, пока по крайней мере отложили, уж больно длинен и худ, и что-то в нем за чем-то не поспевает, так что ему пыхтеть на заводишке, да и слава Богу, ясно, что остается дома, и родители тому рады.
У братьев-погодков все начнется еще не скоро, и все - посыплются как горох, одним за другим, и все в институты. Да выдержат ли? Туда ли попадут? Найдут ли себя во взрослой жизни? Головастику же все ясно - осень, а там куда судьба направит, или в какую тихую солдатскую дыру, это бы лучше всего, или на непонятный Кавказ - и что там ждет, одному Богу известно.
Вот и выходит, один только Борис встал на край гнезда своего уверенно, завтра широко расправит крылья, взмахнет ими и полетит. Куда - ему и самому не очень понятно, но приятно, потому что он твердо знает - его ждут, уже позвали, выдав в новый путь казенную бумагу: только лети.
А все равно - слёток.
3
Стал Глебка свидетелем и еще одного прощания брата - с Хаджановым. Удивительное дело, что человек этот пришлый, совсем с другими правилами житья, оказался вдруг почти как отцом. Да что там - он превосходил многих из отцов, которых знали братья, и дело вовсе даже не в том, что отцы те, едва ли не все подряд, были людьми сурово пьющими, и все заключалось только в мере этой суровости - до полного бессознания, изо дня в день, или же все-таки хоть с малыми, но просветами в бурном своем уничтожении всяческого пойла, - а в том, что беспробудное пьянство убивало в этих мужчинах, может, главный их человеческий признак - отцовство.
Семьи с пьянствующими отцами существовали кое-как - с криком, гамом, драками, плачем, и, подрастая, Борис и Глеб не раз чувствовали свое преимущество, ведь в их семейной телеге мужика не было! Без отца, получалось, жили они понятнее и яснее, и не нужно им было такого, каких вокруг полно: ползают по земле, орут, матюгаются на чем свет стоит, бегают с батогами за собственными детками да женами - хозяева, называется, мужики, кормильцы!
Михаил Гордеевич был решительно другим. Никогда не пьющим. Переполненным делами. Доброжелательным ко всем. У родных отцов к кровным сыновьям интереса нет, а он с Борисом возится почище ста таких отцов!
Ведь если подумать, он Борика и сделал человеком. Еще до окончания школы. Старался для чего-то изо всех сил, учил. Потом потащил на соревнования. А винтовку заграничного производства достать - это же не фунт изюму!
И вот они пришли в тир вдвоем - старший и младший. Пришли попрощаться, завтра Борис убывал. Не в каком-то неизвестном направлении, а со всеми и всякими гарантиями, будто швейцарские часы. Адрес училища, направление облвоенкома, чемпионские грамоты, свернутые в рулон и обтянутые тонкой резинкой. Все. Он пришел пожать руку учителю - почище отца! Сказать спасибо. Обняться на прощание. И на прощанье же сделать десять выстрелов из шмайсера, 'скрипочки Страдивари', как говорил Хад-жанов, чудесный майор, добрая душа. Ведь он за все это время ни разу даже голоса не повысил на Бориса, не говоря уж о маленьком Глебке. Что за человек! Да таких мужчин сейчас не бывает.
Хаджанов сидел в своем кабинетике, при появлении ребят встал. Но вперед не шагнул. Глядел на Борю непривычно строго, не улыбаясь. Потом протянул ему металлическую сверкающую штучку - мобильный телефон. Сказал:
- Вот тебе мой подарок! Не забывай! Звони!
А дальше вообще чудо совершилось. Майор повернулся чуть вбок, к Глебке, и протянул ему точно такой же телефон:
- И ты возьми, младший брат! Перезванивайтесь! Друг друга не забывайте! Понимаете?
Они стояли обмершие, оба не в силах найти слова благодарности, а Ха-джанов помолчал и сказал не очень понятное:
- У вас тут с народом что-то происходит. Забываете все. А забывать нельзя. Ни мать, ни отца, ни брата, ни сестру. У нас, у горцев, это священный закон. Почему же русские его позабыли?
4
А потом был вокзал. Мама и бабушка, - каждая то засмеется, то заплачет, - пятеро горевских дружбанов, на лицах которых улыбки сменяют-
ся растерянными гримасами, и Глебка, который не смеется и не плачет - он все выплакал тогда, только узнавши про Борин выбор.
Был он сух как вобла, что ли - все в нем сжалось, ссохлось уже давно и не осталось хотя бы капельки влаги на вокзальное прощание.
Случилась на вокзале и маленькая досада - в тот же, что и Боря, вагон села та длинная по кличке Дылда; оказалось, она тоже куда-то ехала. Глебка, знавший ее с младенческой, можно сказать, поры, поёжился, даже по-стариковски головой покачал, считая ее появление если и не приметой, то каким- никаким неудобством, но Боря… Боря-то его как раз и удивил. Он отчего-то зарделся, вежливо с Дылдой поздоровался, может, повлияло, что она теперь в библиотеке работает, и та доброжелательно кивнула в ответ. Но рассуждать особо было некогда, скоро все заколготились, парни стали Борю обнимать, жать ему руку, даже мама с бабушкой едва успели его расцеловать, а Глебка так просто замирал от страха до самой последней минуты прощания, ожидая, когда же брат обнимет его.
Они так и не сказали друг другу чего-то важного, что обязательно говорят братья при расставании. Вагон медленно поплыл перед ними, и Глеб сначала пошел, а потом побежал. Борис улыбался над плечом пожилой проводницы и торопливо говорил, будто спохватился, что не сказал этого раньше:
- Глебка, не горюй! Я тебе писать стану! Учись! Ходи к Гордеевичу, он поможет! Маму береги, слышишь! И бабушку!
Ничего старался не забыть, будто прощался навсегда! И Глебка снова зарыдал.
Опять из нутра его вырвался какой-то отчаянный вопль. Даже пожилая проводница, видевшая, наверное, на своем веку не одно прощание, похоже, поразилась и крикнула Глебке:
- Что ты, мальчик! Не плачь! Все будет хорошо!
Он сначала шел, потом легонько побежал, а когда вагон набрал скорость, изо всех сил помчался рядом и отчаянно кричал на ходу что-то бессмысленное и пустое.
И вот прибежал: край платформы, огражденный барьером, обрыв метра в полтора высотой, за краем ползут, переплетаются рельсы, сходятся в один путь. Куда он ведет?
Глебушка глядел туда с немым вопросом, с отчаянием, с тяжким предчувствием, и боялся обернуться, чтобы там, за спиной, не увидеть самое страшное: свое одиночество.
5
Отъезд Бориса переменил Глебку до самого основания.
Он притих, стал неразговорчив. Даже в школе вел себя странно - не дурил на переменах, не толкался, не бегал сломя голову, не кричал глупые детские слова, как остальные.
Он избегал споров, хотя все слышал, имел свое мнение, правое или не правое - другой вопрос, но держал его при себе, никому не высказывал, никого не поддерживал.
Учился ровно, не любя ни один предмет и ничем не вдохновляясь, однако, не в пример окружению, много читал, так что ему пришлось записаться в библиотеку.
Правда, это была пока еще не та библиотека, для взрослых, где работала дылда Марина, а детская, и
