арабские мальчишки вместе с какими-то отвязанными парнями постарше пожгли враз сотни автомобилей. Репортеры упивались сценами насилия, видать, их бензиновый огонь подогревал, а может, страх. Говорили возбужденно, даже кричали о том, что это все сделали мигранты, которых в Париже полно, им мало платят, да и работы у многих нет, и с пенсиями у них не выяснено — в общем, эти люди, не белые цветом кожи, своего требуют.
— Охо! — вздыхала бабушка, — Вон как себя защищают, кабы нашито хоть голос свой подали, хоть одну богатую машину спалили!
— Что ты говоришь! — окорачивала мама. — Молиться надо, что у нас такого пока нет. А то ведь так жечь начнут, что и нас заодно изведут! В хибарке нашей!
— Не-ет! — спорила бабушка. — Мужик расейский смирный. Если чего не по нему, дак напьется и мирно уснет. Разве что бабенок своих поколотит. Вот и вся смута.
— И слава Богу! — восклицала мама.
— Да ты погляди! — не соглашалась Елена Макаровна. — Они-то там все смуглые — вишь! Все приезжие! А требуют! Все им должны! Мы же тут веками живем, но ничего потребовать не можем!
— О чем ты, мама?
— Да ты оглянись вокруг! Их и у нас вон сколь уже понаехало! Того и гляди, затребуют. Может, уж и нам пора, а?
Бабушка елозила на лавке, плечами двигала, не понимала:
— Да я-то уж что? А все мы? Как живем? В какую радость? Вон и Бо-риска-то — за что, за какую такую Россию жизнь положил?
Женщины засморкались, заплакали, а мама кивнула на экран:
— У нас все это хулиганством закончится, гляди вон, никакой уж управы на бандитов нет.
На экране теперь понуро стояли бритые русские парни, арестованные милиционерами, а репортер прямо приплясывал на переднем плане, обругивая их и называя по-иностранному скинхедами.
Глебка, подсев к компьютеру, набрал в 'Яндексе' это словечко, значение которого он толком не знал. Оказывается, что приплыли эти скинхеды из Англии. Этакий коктейль из бритых голов, из музыки 'Ой!', могучих ботинок, подтяжек — и из политики. Они гордились, сообщал интернет, что принадлежат к рабочему классу.
В общем, информация требовала образования, потому что про музыку 'Ой!' Глебка и слыхом не слыхивал, а при словах о рабочем классе вообще начинал соображать с трудом, потому что никто им в школе, например, про это не растолковывал, и как-то заранее эти слова отшибали нутро.
Глебка подумал про себя, про маму и бабушку: а мы-то кто? Бабушка из крестьянок, мама массажистка, значит, медик. Борик был военным, а он вообще никто — простой ученик. В общем, никакие они не рабочие, а просто, может быть, работники. Вот Аксель — да. Он на этом заводе вкалывает, сборщик знаменитых автоматов. А все остальные к рабочему классу не относятся — ни братья, вышедшие из торгашей, ни Хаджанов, ни Марина.
Где он, этот рабочий класс, в их рабочем городке? И какие тут у них
скинхеды?
Глебка усмехнулся, словно в зеркало на себя глянул: ишь ты, как зарас-суждал! Наверное, потому, что книг много начитался.
Ему казалось иногда, что зря тратит время на это чтение. Однако, перебравшись во взрослую библиотеку, куда когда-то приходил с Бориком искать знания про соловья и где Марина работала, он понял, что ему стало одолевать все это гораздо легче. Он уже знал многие взрослые и даже казенные выражения, не говоря про важные слова и их смысл. Например, ясно знал, что такое фашизм. И антифашизм. И знал, что означает слово расизм.
Знать-то знал, но и только. Все это было где-то далеко от их Краснопо-лянска. Даже от их главного города и, может быть, от всей России — какой у нас фашизм и антифашизм? Какой расизм?
Разыскивая сведения о скинхедах в интернете, он усмехался их детским слабостям — они, оказывается, имели свой стиль одежды 'boots and braces', что переводится как 'ботинки и подтяжки'. Тут же вычитал, что форма эта постепенно менялась. В моде стали, кроме подтяжек, армейские брюки, ботинки Dr. Marten's, куртки Harrington, костюмы из переливающейся на свету мохеровой ткани — Tonic suits. Но главный шик — короткая прическа с выбритым пробором.
Он представлял себя хоть и не в чудных этих одеждах, то хотя бы с пробритым пробором, даже попробовал нарисовать некую отвлеченную голову с белой полоской, подошел к зеркалу, поглядел на себя, да ничего не выглядел — в ответ ему смотрел худой, обросший космами серенький чувачок.
10
На другой же день, после школы, он отправился в парикмахерскую, чтобы постричься.
Нет, все-таки и в Краснополянске жизнь обладала новой, невиданной прежде энергией, и сюда добралась всякая дрянь, которой славились большие города. Во-первых, с него содрали аж три сотни, в переводе почти десять баксов за стрижку, нарисованную им карандашом на листочке бумаги. Единственное, что долго смущало парикмахера — прыщавого, длинноносого парня, который изо всех сил старался быть старше своего возраста, — есть ли у клиента такие деньги.
Без долгих слов долговязый превратил мочалку, вовсе не украшавшую Глебкину голову, в совершенно стильный ёжик, и пробор выбрил по всем правилам, которые виделись клиенту.
Расстались они без всяких симпатий, чувствований и благодарностей — один стряхнул салфетку, второй сунул деньги, и все — но Глебкино настро-
ение резко подскочило вверх, и он поначалу двинулся по улице, не надевая шапку — ходят же простоголовыми взрослые, независимые мужчины.
Он так себя и чувствовал — пусть не мужчиной, так взрослым парнем, со своей целью жизни, собственными взглядами на все и всех, человеком, навсегда вышедшим из детства, и если во взрослость, допустим, еще не вошедшим, то это вовсе не беда. Еще чуть-чуточку, еще год, полгода, месяц, а может, даже один только навсего квартал — простой городской квартал — и вся жизнь твоя переменится, станет взрослой, без дураков.
Так оно и вышло.
Глебка навсегда запомнил последний миг своего детства. Он проходил мимо старого одноэтажного дома, превращенного теперь в магазин с широченными зеркальными окнами, и смотрел на себя, отраженного. Мальчик, почти юноша, с лицом, на котором — не хочешь, да увидишь — настоящее достоинство. Человек, знающий себе цену. Всё.
Дальше его жизнь решительно переменилась.
Из-за угла вышла Марина. Платок, накинутый на голову, съехал на затылок, волосы растрепаны, из тонкого пальтеца высунулись большие кисти. Конечно, она нетрезва, хотя и не очень пьяна, скорее всего, не пришла в себя после предыдущей выпивки, но вчерашняя она была или сегодняшняя, с утра сказать трудно.
Увидев Глебку, она не отвернулась, как прежде, не спрятала глаза, напротив, уставилась на него, чем-то явно пораженная, и осторожно как-то, во всяком случае, негромко, воскликнула:
— О!
Будто увидела первый раз.
Глебка кивнул ей, сказал: 'Здравствуй'. Без всякого восклицательного знака в конце. Повествовательно так сказал, просто проговорил это слово.
Они стояли некоторое время вот так на углу, и никого вокруг не было, ни единой души. Потом Дылда сказала тихо:
— Проводи меня. Мне плохо.
Как это надо ее провожать, Глебка представления не имел, и оторопь слегка к нему прикоснулась. Но он еще был под впечатлением своего отражения — в зеркальной витрине — совсем уже не сопливый мальчишка!