Был это не очень уж и молодой парень, точнее-то, конечно, мужик, в штатской, с галстуком, одежде, худощавый, лицо вытянутое, очки в оправе под золото. Пиджачок серовато-голубой, по-летнему тонкий.
Поздоровался, представился, и Глебка сразу все понял: это был тот парнишка, у речки, которого Борик когда-то толкнул с обрыва, куражась, просто так, а оказалось, у него в автокатастрофе погибли родители, и он плакал там один.
Бог ты мой, но ведь Глебка был тогда совсем малым! По всем правилам жизни он должен был забыть ту стародавнюю сцену, и начисто забыл вот до этого самого мгновения.
Он глядел на следователя вытаращенными глазами, и хотя встретил в ответ взгляд уравновешенный, даже чуточку усмешливый, понял, что и тот знает, кто он такой.
Допрос был сух, состоял из вопросов и ответов, совершенно не сложных: фамилия-имя-отчество, где зарегистрирован, проживает, работает или учится, как оказался на месте происшествия и как связан с остальными.
Следователь на Глебку не смотрел, писал, заполнял какой-то бланк, спрашивал спокойно, даже доброжелательно. Но что-то дрожало в нем, этом почти щеголе, какая-то спрятанная нотка! Может, обиды — старой и неотмщенной. Может, превосходства — вот он сидит и допрашивает. Да и вообще, он — следователь, а кто ты перед ним? И где твой отчаянный когда-то братец?
Деликатно скрипнула дверь, кто-то вошел за спиной у Глебки, и следователь встал — именно встал, а не вскочил, и вежливо произнес:
— Добрый день, Ольга Константиновна!
Глебка полуобернулся, тоже вставая, раз в комнату вошла женщина, и чуть не взорвался от полной и совершенной неожиданности.
Это была она. Мотоциклистка. Светлые, средней длины волосы, огромные голубые глаза, полные, припухлые губы и ямочки на щеках — издеваясь, можно было бы заметить, что почти полный пупсик, но это совсем не так.
Она была красива. Да просто прекрасна. Только оказалась старше. Не девушка никакая, а взрослая женщина. И одета как будто на вечеринку: вишневые туфли, вишневое же платье с тонкой ниточкой жемчуга. Что она тут делает?
А мотоциклистка медленно, вежливо поздоровавшись, обошла Глебку, который рухнул на привинченный стул, и внимательно вгляделась в него. Немножко поморщилась и улыбнулась:
— Припоминаю. Защитник земель и трав. Мальчик с оружейным маслом. Зачем оно вам?
Как кролик перед удавом, он кое-как проговорил:
— У нас в городе есть тир!
— О-о! — удивилась она. — Хаджановский, возле санатория? Только ведь он масла не получил.
Глебка даже не сразу понял, что она сказала. Будто раздела его. И смотрела на раздетого, любуясь своей работой.
— В общем, Андрей Николаевич, все тут несовершеннолетние, кроме, — она заглянула ему через плечо, — Горева Глеба Матвеевича. — Потом посмотрела Глебке в глаза и сказала совершенно невероятное: — И он бы мог. Но он ни во что не замешан. По крайней мере, во вчерашнее. Ведь так?
Это она не следака спросила, а Глебку, и он, опять как завороженный кролик, просто кивнул. Она тряхнула головой, сказала уже следователю:
— Оформляйте освобождение.
И пошла к двери. Поравнявшись с Глебом, остановилась.
— Его брат герой, Андрей Николаевич, — сказала она, обращаясь к следователю, но глядя на Глеба. — Со странной и страшной судьбой.
И опять, как тот капитан, полюбопытствовала:
— А где он сейчас?
Глеб потупился. Он мог ответить скоро, потому что не раз репетировал
этот ответ для всех подряд. Но сейчас на него смотрела эта женщина, эта красавица, мотоциклистка, которая, оказывается, еще и следовательница, что ли, да непростая. Он встал и даже, кажется, принял стойку смирно, как учили их на уроках физры.
— В отъезде, — сказал строго, чтобы обойтись без расспросов.
— Удач ему, — произнесла она серьезно, даже, показалось Глебке, тревожно, — и вам, защитник земель и трав. Не попадайтесь на ерунде!
Она легко рассмеялась и вышла.
Следователь встал и еще стоял некоторое время после того, как она вышла, — смотрел сквозь Глебку на дверь, а лицо его было покрыто красными пятнами. На Глеба, как на взрослого и опытного, вдруг снизошло простое понимание: да он влюблен в нее, этот Андрей Николаевич! И ему вот теперь вовсе не до Глебки, не до этой бумаги, по которой он водит гелевым роллером 'Кроун', произведенным в Корее.
Глеб сказал ему негромко:
— А какой у нее мотоцикл!
— Это не ее, а бойфренда! — ответил тот машинально, осекся, спохватился, бросил свой роллер, схватился руками за виски, не сказал, а проскрипел:
— Ну, что ты, в самом деле!
Потом подвинул Глебу бумажку с галочкой, где расписаться. Глеб чиркнул раз, и два, и три, и уже стоя, чтобы рвануть через мгновенье на свободу, сказал этому молодому мужику:
— Вы извините! Тогда было детство.
Это он за речку извинился, за Борика, за их безмятежное и дурацкое прошлое.
Следователь закрыл глаза, попросил, изнемогая:
— Иди, Горев!
6
Всего-то и прошло — вечер да полдня, как Глебка в отрыве от дома прожил, а будто бы неделя проскочила, самое малое. Яркая, зарешеченная лампочка в 'обезьяннике', табачное зловоние дежурки, десятки разнотонных голосов мужицких, в разных словах и интонациях, а главное, смена чувств — от неожиданности, от возмущения, от жажды противиться до тайного страха, до понимания — захоти они, эти люди, соединенные серой формой, которая всех их делает одинаковыми, одинаково подчиненными какой-то воле, — и они с тобой запросто все что угодно сотворят.
Теперь, выбравшись на улицу, Глебка понял, что этого, затаясь, ждал. Ведь столько про такое писано и сказано — про это ментовское мастерство ломать всех и вся, но почему-то с ним ничего не произошло. Может, могли, но не захотели? Затащили чуть не волоком, перли, как каких боевиков закоренелых, а засунули в 'обезьянник' и будто бы сами расслабились. Почему? Потому что попались им мальки? Детвора, с которой все равно ничего не поделаешь, а если сломаешь кому что, так греха не оберешься — ведь не ясно же совершенно, что у них за родители, родня — и это только для начала. А всякие телевизионщики, газетчики, правозащитники скандальные? Сейчас на такие чудеса напороться можно — только гляди!
А может, мельком подумал Глеб, все это разговоры. Или другое — когда враз и слишком много действует людей, они начинают себя окорачивать: всегда найдется, кто покажет на тебя, если ты даже в форме.
Все эти мысли не были глубоки и серьезны. Они как-то проскакивали в Глебке — такими пунктирами, будто красными очередями, но чем дальше он отходил от милиции, тем дальше они отставали.
Жизнь возвращалась к нему!
Во всем ее отчего-то неправдоподобном необыкновении: лето в самом цвету — в кружевах сирени, в ярой зелени тополей. А как птицы-то рады всему, хоть бы и грязненькие воробьишки возле бесчисленных ларьков на улицах и автостанции — им, беднягам, и искупаться-то тут негде, но ничего! Они не унывают, молодчики, так чего же Глебке киснуть!
