— Слушай, прекрати скулить, — рявкнул Петров. — Будем прорываться к штабу, понял?
— Есть! — сквозь зубы ответил радист.
— Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.
Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто–то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т–26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.
— Все, они шли от штаба, — крикнул старший лейтенант. — Теперь туда лезть бессмысленно.
— И что делать? — проорал в ответ Безуглый. — По этой роще туда–сюда гонять — смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.
— Вася, стой.
Танк остановился.
— Будем выходить на Воробьево, — после минутного размышления сказал комбат. — Туг, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.
— А откуда вы про вырубку знаете? — подал снизу голос Осокин. — А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит — все.
— На военном совете было, — ответил старший лейтенант. — Саша, где там Магомед? Не отстал?
— Нет, он за нами как привязанный держится.
— Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. — Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: — Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!
***
— Стой, привал, — выдохнул лейтенант. — Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно — сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.
— Есть!
— Есть!
Командиры взводов отправились выполнятьприказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами — сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком–то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел — краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по–прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.
— Валентин Иосифович…
— Давайте не здесь, — тихо сказал комиссар. — В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.
— Но…
— Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.
Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять, командование отрядом.
— …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, — закончил Волков.
Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.
— Вы хороший мальчик, Саша, — каким–то обыденным, не по–военному добрым голосом сказал еврей. — Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.
Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.
— Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… — Гольдберг помолчал и продолжал почти шепотом: — Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?
— Как вы… — Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: — Вы говорите о моих людях!
— Я шел замыкающим, — все так же тихо сказал политрук. — Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.
— Я тоже поднял.
— Но потом выкинули. А другие оставили. — Комиссар посмотрел в сторону поляны: — Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.
— То есть вы хотите сказать, — лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, — что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?
— Некоторые — наверняка, — спокойно ответил Гольдберг. — Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. — Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. — Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…
— А вы видели, как эти «просто рабочие» шли сегодня утром в атаку? — насмешливо спросил комроты.
— Это не имеет значения, — покачал головой комиссар. — Там они были частью дивизии. На миру и смерть красна, вы же знаете. Если бы вас тогда убили или ранили, прислали бы другого лейтенанта, и рота воевала бы, как прежде. Здесь все по–другому. Я еще по Гражданской помню как это бывает. Именно поэтому командиром сейчас должен быть тот, кого они знают и кому они доверяют. Вы говорили, что готовили их в учебном полку?
— Да. — Лейтенант уже успокоился и не мог не признать, что в словах Гольдберга есть резон.
— Значит, вам они поверят, — кивнул комиссар. — Сейчас это очень важно. А я, соответственно, буду политруком роты. Будем считать, что меня временно понизили в должности.
Волков молча кивнул и повернулся к бойцам, но Гольдберг придержал его за рукав.
— Последний вопрос. — Валентин Иосифович выглядел слегка обеспокоенным. — Командир первого взвода… Он… Надежный человек?
«Начинается», — с беспокойством подумал лейтенант, но виду не подал. Архипов утверждал, что за Берестовым никаких палачеств не числилось, да и маловероятно, чтобы комиссар и белогвардеец встречались раньше.
