Оля приказала им сдать оружие, показав место, куда они должны его сложить. Соблюдая порядок, немцы подходили и бросали в кучу все свое вооружение.
Выпрямившись, как на параде, маленькая, серьезная Оля следила за тем, как растет перед ней груда автоматов, пистолетов. Один немец положил даже какой-то длинный нож, что-то вроде кинжала.
Переводчик услужливо сообщил, что в группе есть офицеры и большие чины из штаба соединения, которым командовал генерал Фалькнерс.
Сам генерал стоял тут же молча, с непроницаемым лицом. Только один раз, когда он понял, что сдается в плен женщине, лицо его дернулось и рот болезненно скривился. Он бросил на Олю долгий, испытующий взгляд, будто хотел определить совершенно точно, в какой степени унизительно ему, боевому генералу, сдаваться в плен какой-то девчонке.
Оля почувствовала этот взгляд и поняла его значение. Внутренне напрягшись и очень волнуясь, но стараясь казаться спокойной, она посмотрела на генерала и не отвела глаз до тех пор, пока он сам не опустил голову.
Она распорядилась, чтобы пленных отвели в деревню, где находился сборный пункт.
Когда их выстроили в колонну и Панько готов был дать команду трогаться, генерал через переводчика попросил Олю, чтобы там, куда их поведут, сказали, что они сдались добровольно.
Оля кивнула и подозвала Панько:
— Предупредишь там, что они сами пришли.
— Есть, товарищ техник-лейтенант! — неожиданно гаркнул что было силы Панько, вытянувшись перед ней, как перед большим начальством, и стукнув каблуками.
Оля поняла Панько, который хотел показать немцам, что она очень важная персона и сдаться в плен ей — это все равно, что по меньшей мере генералу.
Повернувшись по всем правилам, Панько пошел с винтовкой наперевес. Никогда еще он не шагал с таким энтузиазмом. Обычно он ходил вразвалку, с ленцой, как ходят пожилые мужики в деревне.
Колонна, сопровождаемая Панько и Макарычем, двинулась к деревне. Оля стояла и молча смотрела ей вслед. Она думала о том, что вечером прибудет самолет и привезет Катю, летчицу. Вместе с ней на отремонтированной машине Оля улетит на запад, туда, где теперь находится полк. И снова начнется обычная фронтовая жизнь: ночные дежурства на аэродроме, когда за ночь так набегаешься и устанешь, встречая и провожая самолеты, заправляя их горючим и маслом, что утром ноги гудят… А днем, после нескольких часов сна, опять на аэродром — готовить машины к боевым вылетам. Ну что ж, такая работа у техника!
Она оглянулась. Вдали стоял Коля и наблюдал за ней. С улыбкой она пошла к нему навстречу. На ходу нагнувшись, сорвала несколько красных полевых гвоздик.
— Ну, вот мы и расстанемся сегодня. Возьми, Коля.
Ниток не хватает…
На волейбольной площадке шумно и весело. Играют две команды — эскадрилья на эскадрилью.
— Жигули! Давай гаси! — кричат болельщики.
— У-ух! Есть!
Жека Жигуленко, или «Жигули», — главная фигура на площадке. Высокая, сильная, она легко «гасит» мячи через сетку, будто гвозди вбивает.
Волейбол — наше очередное увлечение.
Мы долго увлекались шахматами. Особенно наша эскадрилья. Только появится свободное время — уже сидим за доской.
На турнирах, которые мы устраивали, неизменно побеждала летчица Клава Серебрякова. Мы звали ее Клава-джан: что-то было в ней грузинское. Может быть, темперамент. Играла она весело. Сверкая густо- синими глазами, низким, хрипловатым голосом отпускала шуточки и потом вместе со всеми смеялась. Говорила она нарочно с грузинским акцентом.
— Слушай, кацо, а зачем ты коня кушаешь? Аппетит сильный, да? Удержаться не можешь, да?
Ее противник недоуменно поднимал глаза, а Клава продолжала:
— Ты еще сильней подумай. А подумаешь — не будешь кушать…
Бывало, когда противник уж очень долго думал, Клава-джан брала свою гитару и от нечего делать на ходу сочиняла:
Все у нее получалось здорово. Она все успевала: и обыгрывать нас, и петь, и острить.
Со временем увлечение шахматами прошло. Нет, мы продолжали играть, но это уже не было болезнью. Играли тихо, турниров не устраивали. И по-прежнему победителем выходила Клава-джан.
Новое увлечение охватило всех поголовно. Вышивание. Мы где-то доставали цветные нитки, делились ими, обменивались. Нитки присылали нам из дому в конвертах родные, знакомые.
В ход пошли портянки, разные лоскутки. Рвали на куски рубашки — ничего не жалко! Вышивали лихорадочно. С нетерпением ждали, когда выдастся свободная минутка. Можно было подумать, что в этом — смысл жизни!
Некоторые умудрялись вышивать на аэродроме, под крылом самолета, в кабине. Даже в столовой после полетов можно было слышать:
— Оля, ты уже кончила петуха?
— Понимаешь, осталось вышить два пера в хвосте: синее и оранжевое. А ниток не хватает.
Оля вытаскивала из кармана комбинезона кусок материи и аккуратно его раскладывала.
— Вот смотри. Если вместо синих взять зеленые…
И обе самым серьезным образом обсуждали петушиный хвост.
Этой болезнью заразились все, в том числе и командир полка. Вышивали болгарским крестом, гладью, разными стежками… Какие-то цветы, геометрические фигуры, головки зверей и даже целые картины.
И вдруг все прошло. Перестали вышивать. Стали играть в волейбол. В каждой эскадрилье своя команда. Итого — четыре. Всю осень, пока наш полк базировался в польском имении Рынек, шли ожесточенные бои между командами. Мы недосыпали днем, вставали раньше времени и бежали на волейбольную площадку, чтобы успеть сразиться перед тем, как идти на полеты. Уставали до чертиков, но остановиться не могли…
И так всегда. Обязательно какое-нибудь увлечение. Даже в самые тяжелые периоды боевой работы…
