том или ином субъекте социального развития, мы неизбежно будем прибегать к дифференциальной диагностике движущих им интересов.
Сами же субъекты социального развития специально еще не рассматривались. Правда, читатель в известной степени подготовлен к ответу на этот вопрос той же главой второй (параграф «Объективные законы общественного развития и сознательная деятельность людей»). Но, во-первых, как мы увидим, не каждый человек способен выступить в качестве такового субъекта, и во-вторых, индивид реализует свои функции в большинстве общественных сфер, как правило, не в одиночку, а будучи включенным в определенные социальные общности (народ, нация, класс и т. п.). В таких случаях именно эти общности и выступают как совокупные субъекты истории.
У читателей может возникнуть вопрос: где водораздел между объектом и субъектом общественного развития? Вопрос этот вполне правомерен, если учесть, что общественные отношения по своему существу субъектно-объектные. Общество в целом выступает как субъект по отношению к природе, пытаясь подчинить ее своим интересам, и по отношению к самому себе. Но одновременно общество оказывается и объектом действия им же порожденных сил и отношений, вышедших в процессе отчуждения из-под его контроля и вставших над ним. Нетрудно догадаться, что если такой противоречивый, субъектно-объектный статус присущ обществу в целом, то тем более он присущ субъектам меньшего масштаба. К характеристике этих субъектов меньшего масштаба мы сейчас и переходим, не возвращаясь к тому, что сказано на разных страницах об обществе в целом. Справедливости ради отметим, что мы оставляем в стороне и субъектную роль человечества в целом по той причине, что такой планетарный по своим масштабам субъект только еще формируется по мере того, как выявляют себя и осознаются общепланетарные потребности (и прежде всего в сохранении природной среды), а человечество сплачивается для их удовлетворения. Впрочем, ряд соображений по этому поводу был высказан в связи с проблемой «пределов роста».
1. Народ
Понятие «народ» является, пожалуй, наименее разработанным в отечественном (да и не только отечественном) социально-философском знании. Истоки такой гносеологической ситуации вполне понятны. Потребовались долгие столетия, чтобы историки, полностью игнорировавшие роль народных масс в истории, признали их субъектом социального прогресса. Этому во многом способствовал опыт Великой французской революции. Однако и после нее, как справедливо замечал М. А. Барг, излюбленными сюжетами исследователей долго оставались политика, дипломатия и право. И даже в тех случаях, когда они писали труды, посвященные национальной истории Англии, Франции, Германии и т. д., они руководствовались представлениями о движущих силах истории, унаследованными от дворцовых хроник. Только представители того направления историографии, которое связано с именами Тьерри, Гизо и Минье, обратили особое внимание на роль в истории третьего сословия — «простолюдинов», которых они отождествили с буржуа и противопоставили двум привилегированным сословиям — дворянству и клиру[183]. Несомненно, это уже был шаг вперед. Новое отношение к народным массам и их объективной роли постепенно, благодаря трудам историков, передавалось представителям социально-философской и политической мысли.
И все-таки обозначенная чуть выше гносеологическая ситуация продолжает сохраняться. Можно указать на три «атрибута» народа, которые по сей день имеют права гражданства в нашей литературе, хотя и вызывают большие сомнения.
Во-первых, к народу, как правило, относят только слои, занятые в материальном производстве. Не давая больших погрешностей при анализе исторического прошлого, такой подход может привести к курьезным выводам, когда речь заходит о современных развитых странах, где все большее количество граждан выключается из непосредственного участия в материальном производстве. Во-вторых, принадлежность к народу зачастую жестко связывают с обязательной прогрессивной направленностью деятельности той или иной социальной группы. На этом основании, например, включают в состав народа буржуазию эпохи революционного перехода к капитализму в той или иной стране, но тут же исключают из оного буржуазию, утвердившуюся в своем господстве. При этом молчаливо исходят из того, что народ, народные массы способны только на прогрессивные по своему характеру действия. Можно говорить о двух причинах, порождающих такой подход. С одной стороны, сказывается та самая, уже рассмотренная нами, прогрессистская концепция, представляющая исторический процесс в виде сплошной восходящей линии. С другой стороны, сказывается преобладавшая в марксистской литературе апологетизация народных масс, исключающая наличие у них каких-либо негативных черт и их потенциальную способность выступать в конкретных условиях в качестве консервативной и даже реакционной силы.
В-третьих, возводится китайская стена между народом и выдающимися личностями, они абсолютно противопоставляются друг другу на том основании, что выдающимся личностям якобы не присущи именно те признаки, на основе которых складывается народ. При этом игнорируется и то, что на определенном этапе своего социально-психологического и политического развития народ в значительной степени состоит из личностей; и то, что взаимоотношения между народом и выдающейся личностью далеко не всегда приводят к их принципиальному дистанцированию друг от друга.
Иногда термин «народ» применяют в этническом смысле, что вряд ли целесообразно, поскольку понятия «этнос», «нация», «народность» и т. п. не нуждаются в дублерах. Разумеется, между понятиями «народ» и «этнос» прослеживается весьма существенная взаимосвязь, и порождена она тем обстоятельством, что индивид, составляющий единичку народа, одновременно принадлежит и к определенному этносу. В этом смысле говорят о мононациональных (например, японском) и многонациональных (например, американском, а совсем недавно — советском, югославском) народах. Однопорядковая связь существует между понятиями «народ» и «классы», а раз так, то, очевидно, бывают народы в подавляющей своей массе одноклассовые, скажем, крестьянские, если говорить об эпохе классического феодализма, но бывают и более сложные. Жюль Мишле накануне революции 1848 года выделяет следующие слои внутри французского народа: крестьяне, фабричные рабочие, ремесленники, фабриканты, торговцы, чиновники[184], а это значит, что сложился народ как многоклассовая общность с характерными для нее внутренними противоречиями. Итак, что есть народ, коль скоро это не этническая, и тем более не социально-экономическая, классовая общность? Для правильного ответа на этот вопрос необходимо ввести в ткань наших рассуждений, по крайней мере, три новых, дополняющих момента.
1. Общая историческая судьба. Будучи предпосылкой формирования единого народа, имея в своих истоках единую территорию и единое государство, общая историческая судьба далеко не обязательно «прописана» в них на всех этапах своей реализации. Более того: судьба народа порой состоит в его многовековом рассеянии (евреи, армяне) или в длительном расчленении (поляки в результате трех разделов конца XVIII века, корейцы в настоящее время).
2. Общая вера, единая общенародная идея, духовно цементирующая народ и целостность. Такая вера и вытекающая из нее идея не обязательно должны носить религиозный характер, как это иногда пытаются представить. Историкам хорошо известны случаи сплочения того или иного народа под сугубо секулярными идеями (национального освобождения и т. п.). Но в любом варианте идея, сплачивающая людей в единый народ, должна присутствовать в общественном сознании. Это прекрасно понимали лучшие представители русской культуры, которые начиная с первой половины XI столетия, с митрополита Иллариона и его «Слова о законе и благодати» упорно искали такую идею. И не случайно высший всплеск этих поисков приходится на XIX — начало XX века (П. Я. Чаадаев, В. Г. Белинский, Вл. С. Соловьев, давший систематизированное философское обоснование этой идеи, В. В. Розанов, Вячеслав И. Иванов, Л. П. Карсавин, С. Н. Булгаков, И. А. Ильин, продолжившие соловьевскую линию)[185], то есть на многострадальное время выбора Россией пути дальнейшего развития. Л. Толстой говорил:
«Плохо, если у человека нет чего-нибудь такого, за что он готов умереть».
