могли увидеть его с того места, где сидели. Должно быть, он чувствовал себя довольно одиноко, ведь птиц в то утро было очень немного. На стене над садом уселись в линию воробьи. Сад содержался весьма скверно; не мешало бы скосить траву на газоне. Днём выходили дети и играли, и вы слышали их крики и смех. Они гонялись друг за другом среди деревьев и играли в прятки, и звонкий смех детей наполнял воздух.
Во время ланча за столом собралось около восьми человек. Один из них был кинорежиссёром, другой – пианистом; и был также молодой студент какого-то университета. Они беседовали о политике, бунтах в Америке, о войне, которая всё продолжалась и продолжалась; шёл непринуждённый разговор ни о чём. Внезапно режиссёр сказал: «Нам, людям старшего поколения, нет места в наступающем новом мире. Один весьма известный писатель выступал недавно в университете, так студенты буквально разорвали его на куски, он остался ни с чем. То, что он говорил, не имело никакого отношения к тому, чего хотят студенты, о чём они думают и чего добиваются. Он отстаивал свои взгляды, свою значительность и свой образ жизни, а студентам ничего этого не нужно. Поскольку я с ним знаком, мне известно, что он почувствовал. Он совершенно растерялся, хотя и не хотел признавать этого. Ему хотелось, чтобы новое поколение приняло его, а им не нужен его респектабельный традиционный образ жизни, хотя в своих книгах он писал о какой- то оформившейся перемене… Лично я вижу, – продолжал режиссёр, – что не имею никакой связи и никакого соприкосновения с кем-либо из молодого поколения. Я чувствую, что мы – лицемеры».
Это было сказано человеком, имя которого было хорошо известно по многим авангардным кинофильмам. Он не выказывал горечи по этому поводу. Он просто констатировал факт с улыбкой и пожатием плеч. Что в нём было особенно приятно, так это его откровенность с тем налётом смирения, что часто ей сопутствует.
Пианист был совсем молод. Он отказался от своей многообещающей карьеры, так как решил, что весь этот мир импресарио и концертов, с его рекламой и деньгами, является разукрашенным вымогательством. Сам же он хотел жить жизнью совсем другого рода – религиозной жизнью.
Он сказал: «То же самое происходит и во всём мире. Я только что вернулся из Индии. Там разрыв между старым и новым, пожалуй, даже ещё шире. Там невероятно сильны традиции, старое страшно живуче, и, по всей вероятности, молодое поколение будет им поглощено. Но надеюсь, что останутся хотя бы немногие, кто начнёт сопротивляться и начнёт движение в другом направлении.
И я заметил, так как немного путешествовал, что молодое поколение (я ведь стар в сравнении с молодёжью) всё больше и больше отказывается от установленного порядка. Возможно, они запутались в мире наркотиков и восточной мистики, но у них есть перспектива, есть новая жизненность. Они отвергают церковь, жирного жреца, изощрённую иерархию религиозного мира. Они не желают иметь ничего общего с политикой и с войнами. Возможно, из их среды придёт росток нового».
Студент университета всё это время молча ел спагетти и смотрел в окно; но он, как и другие, внимательно следил за разговором. Он был довольно застенчив; хотя ему не нравилось учение, он посещал университет и слушал профессоров, не способных научить его надлежащим образом. Он много читал; ему нравилась английская литература, как и литература собственной страны, – он уже говорил об этом раньше во время встреч за столом, да и в другое время.
Он сказал: «Хотя мне всего лишь двадцать, я уже стар по сравнению с пятнадцатилетними. Их мозги работают быстрее, и они более проницательны, видят вещи яснее, доходят до сути дела раньше меня. Кажется, они знают гораздо больше, я чувствую себя старым по сравнению с ними. Но я совершенно согласен с тем, что вы сказали. Вы чувствуете, что вы – лицемеры, которые говорят одно, а делают другое. Это видно на примере политиков и священнослужителей, но я не понимаю, почему другие должны вступать в этот мир лицемерия? Ваша мораль отвратительна; вы хотите войны.
Что касается нас, мы не испытываем ненависти ни к негру, ни к человеку с тёмной кожей, ни к человеку с кожей какого-то другого цвета. Мы чувствуем себя свободно со всеми ними. Я знаю это потому, что много с ними общался.
Но вы, старшее поколение, создали этот мир расовых различий и войны – а мы ничего этого не хотим. Поэтому мы восстаём. Но и этот бунт сделался модным движением, его эксплуатируют разные политиканы, и поэтому мы теряем своё первоначальное отвращение к этому. Может, мы тоже станем респектабельными, добродетельными гражданами. Но сейчас мы ненавидим вашу мораль и не имеем вообще никакой морали».
Минуту или две длилось молчание; эвкалипт был неподвижен, почти прислушиваясь к словам, которые произносились за столом. Дрозд улетел, улетели и воробьи. Мы сказали:
– Браво, вы совершенно правы. Отрицать всякую мораль – значит быть нравственным, ибо общепринятая мораль есть мораль респектабельности, а я боюсь, что все мы жаждем быть уважаемыми, то есть, чтобы нас признавали хорошими гражданами в этом загнившем обществе. Респектабельность весьма выгодна и обеспечивает вас хорошей работой и устойчивым доходом. Общепринятая мораль жадности, зависти, ненависти – это путь установленного порядка.
Когда вы целиком и полностью отрицаете всё это, не только на словах, но и всем сердцем, – вы подлинно нравственны. Ибо нравственность эта проистекает из любви, а не из какого-либо мотива выгоды, достижения, места в иерархии. Этой любви быть не может, если вы принадлежите обществу, в котором хотите найти славу, признание, положение. Поскольку во всём этом нет любви, мораль подобного общества аморальна. Когда вы отрицаете всё это из самой глубины вашего сердца, тогда имеет место добродетель – добродетель, присущая любви.
13
Медитировать – выйти за пределы времени. Время – то расстояние, которое проходит мысль в своих достижениях. Это всегда – движение по старому пути; новое покрытие, новые пейзажи, но дорога всё та же, ведущая в никуда, только к боли и печали.
Только когда ум выходит за пределы времени, истина перестаёт быть абстракцией. И тогда блаженство – не идея, извлечённая из наслаждения, но действительность, а не что-то словесное.
Опустошение ума от времени есть безмолвие истины, и видение этого есть действие; так что нет разделения между видением и действием. В промежутке между видением и действием рождается конфликт, горе и смятение. То, что не имеет времени, – вечно.
На каждом столе стояли жёлтые нарциссы – молодые, свежие, только что из сада, и в них всё ещё чувствовалось цветение весны. На боковом столике стояли кремово-белые лилии с ярко-жёлтой сердцевиной. Увидеть этот кремово-белый цвет лилий и сияющую желтизну множества нарциссов было всё равно, что увидеть синее небо, необъятное, безграничное, безмолвное.
Почти все столы были заняты громко говорившими и смеявшимися людьми. За ближним столом какая- то женщина потихоньку кормила собаку мясом, которое сама не могла съесть. Казалось, у всех присутствующих были огромные порции; зрелище людей за едой было не из приятных; возможно и сам обычай есть на людях – варварский обычай. Человек в другом конце комнаты, наполнив себя вином и мясом, зажёг большую сигару, и на его лице было блаженное выражение. Его столь же полная жена зажгла сигарету. Оба, казалось, забыли обо всём мире.
И здесь же были они, жёлтые нарциссы, и никто как будто не обращал на них внимания. Они были поставлены здесь в декоративных целях – что вообще было лишено какого бы то ни было смысла; когда вы наблюдали за ними, их жёлтый блеск наполнял шумную комнату. Цвет оказывал на глаз странное воздействие – получалось, что не столько глаз поглощает цвет, сколько цвет как бы наполняет ваше существо. Вы были этим цветом; вы не стали им – вы были от него без отождествления и наименования; эта безымянность и есть чистота. Где нет безымянности, там насилие, во всех его разнообразных формах.
А вы забывали мир, комнату, наполненную дымом, жестокость человека и красное уродливое мясо; казалось, эти стройные нарциссы уводят вас за пределы всякого времени.
Такова и любовь. В ней нет времени, пространства и личности. Именно личность порождает наслаждение и боль; именно личность приносит ненависть и войну, возводит стены вокруг людей, вокруг
