Первая проблема главы развивает намеченную в конце предыдущей главы проблему высказывания как целого: «Определенное и единое значение, единый смысл, принадлежит всякому высказыванию как целому. Назовем этот смысл целого высказывания его темой. Тема должна быть едина, в противном случае у нас не будет никаких оснований говорить об одном высказывании. Тема высказывания, в сущности, индивидуальна и неповторима как само высказывание. Она является выражением породившей высказывание конкретной исторической ситуации. Высказывание „который час?“ имеет каждый раз другое значение и, следовательно, по нашей терминологии, другую тему, в зависимости от той конкретной исторической ситуации (исторической—в микроскопическом размере), во время которой оно произносится и частью которой, в сущности, оно и является. Отсюда следует, что тема высказывания определяется не только входящими в его состав лингвистическими формами—словами, морфологическими, синтаксическими формами, звуками, интонацией, – но и внесловес-ными моментами ситуации… Только высказывание, взятое во всем конкретной полноте, как исторический феномен, обладает и темой» (317–318).
Явно здесь «темой» названо не то, что так называлось в первой части книги. Данное его употребление более четко и более линг-вистично. Среди обвинений «абстрактному объективизму», как мы помним, было и такое: «Самое целое высказывание и формы этого целого остаются за бортом лингвистического мышления. Построение сложного предложения (периода) – вот максимум лингвистического охвата… У лингвистики нет подхода к формам композиции целого» (294). А здесь предлагаются, пусть в самых общих чертах, подходы к проблеме целого высказывания. Тема – это то, что обьединяет высказывание независимо от его протяженности; она определяется и «лингвистическими формами», и «внесловесными моментами ситуации».
Лингвистика текста как особое направление науки о языке во время появления МФЯ еще не существовала. Когда же в 60—70-е гг. ХХ в. она начала формироваться, то в ней (вряд ли под прямым влиянием МФЯ) появилось и понятие темы как семантического и/или прагматического элемента, обеспечивающего связность текста или его фрагмента; единство темы может обеспечиваться разными фор-мальными элементами: местоимениями, союзами, артиклями. Учитываются при этом и «внесловесные элементы ситуации», например, упоминавшиеся пресуппозиции. Отмечу в этом месте еще один возврат к проблематике «Слова в жизни и слова в поэзии»: анализ высказывания «Который час?» в книге сходен, хотя и в менее разработанном виде, с анализом высказывания «Так!» в статье.
Далее вводится другой термин – «значение», связанный с иным уровнем абстракции. «Под значением, в отличие от темы, мы понимаем все те моменты высказывания, которые повторимы и тождественны себе при всех повторениях. Конечно, эти моменты – абстрактны… но в то же время они—неотделимая, необходимая часть высказывания» (318). Тема и значение устроены по-разному: «Тема высказывания, в сущности, неделима. Значение высказывания, наоборот, распадается на ряд значений входящих в него языковых элементов. Неповторимую тему высказывания „который час?“, взятую в неразрывной связи с конкретной исторической ситуацией, нельзя разделить на элементы. Значение высказывания „который час?“ – одинаковое, конечно, во всех исторических случаях его произнесения, – слагается из значений входящих сюда слов, форм их морфологической и синтаксической связи, вопросительной интонации и т. д.» (318).
Сущность двух понятий дополнительно обьясняется в таких формулировках: «Тема – сложная динамическая система знаков, пытающаяся быть адекватной данному моменту становления. Тема—реакция становящегося сознания на становление бытия. Значение – технический аппарат осуществления темы… Нет темы без значения и значения без темы» (318). Еще одно различие двух понятий заключается в том, что «в сущности, только тема значит нечто определенное… Значение, в сущности, ничего не значит, а обладает лишь потенцией, возможностью значения в конкретной теме» (319–320). Исследование может идти в двух направлениях: от значения к теме и от темы к значению; в первом случае «это будет исследование контекстуального значения данного слова в условиях конкретного высказывания» (320), во втором случае – «исследование значения слов в системе языка, другими словами, исследование словарного слова» (320). Особо критикуются привычные в лингвистике разграничения узуальных и окказиональных, основных и побочных значений слов: «Основная тенденция, лежащая в основе всех подобных различений, – приписать большую ценность именно основному, узуальному моменту значения, который мыслится при этом как реально существующий и устойчивый, – совершенно неверна. Кроме того, непонятой остается тема, которая, конечно, отнюдь не может быть сведена к окказиональному или побочному значению слов» (320).
Рассматривая весь этот фрагмент книги, стоит отметить две его особенности. Безусловно, здесь в отличие от большинства предшествующих разделов МФЯ рассуждения, как бы они ни были по-прежнему общи по тематике, уже ближе к привычным для нас лингвистическим реалиям. Недаром здесь анализируется конкретная фраза «Который час?». Во-вторых, попробуем перевести данные рассуждения на отвергнутый в пред^1дущих главах МФЯ язык соссюровской лингвистики. Такой перевод как раз здесь оказывается не так сложен: значение – элемент языка, тема – элемент речи. Понимание языка как «технического аппарата» для речи, как «потенции, возможности», осуществляемой в речи, – все это вполне вписывается в рамки структурного подхода. Ср., скажем, у Ш. Балли понимание речи как «актуализованного» языка. Концепция единого значения для всего множества высказываний «Который час?» и членимости этого значения на части в соответствии с их общей структурой – также общий постулат всех тех направлений структурализма, которые включали в сферу своих исследований значение. А если вернуться к определению «абстрактного объективизма» в МФЯ, то, что такое значение в указанном смысле, как не элемент «нормативно тождественных языковых форм»?
Обращает на себя внимание и терминология данного фрагмента книги. Она здесь сближается с терминологией «абстрактного объективизма»: «лингвистические формы», «морфологические, синтаксические формы», «морфологическая и синтаксическая связь» и т. д. И сложное употребление термина «слово» в сочинениях круга Бахтина, включая большую часть МФЯ, здесь уступает место более традиционному. Сказано даже в позитивном плане о «значении слов в системе языка», а двумя главами выше само существование этой системы ставилось под сомнение.
Конечно, подобные словоупотребления встречались и, например, в «индивидуалистическом субьективизме». Там подход, именовавшийся «позитивистским», не отвергался полностью, но ограничивался по применимости: «Этот метод вполне оправдан и может привести к ценным наблюдениям, но и одновременно может стать источником ошибок».[339] Роль позитивистского подхода к языку сопоставлялась с ролью анатомии в изучении человека: знать ее необходимо, но «единство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе, в его назначении, его энтелехии или как это там ни назови».[340] В МФЯ отброшены душа и энтелехия, но еще более последовательно отвергнут и «анатомический» подход к языку. Но как только авторы книги обращают ся к более конкретным вопросам лингвистики, сразу этот подход приходится учитывать, хотя бы для отграничения его проблем от более интересных и важных сюжетов, в данном случае – от темы.
После всего сказанного снова поднимается главная проблема книги: «Не приходится говорить, что значение принадлежит слову как таковому. Оно осуществляется только в процессе ответного, активного понимания… Значение является эффектом взаимодействия говорящего со слушателем на материале данного звукового комплекса» (321). К. Брандист сопоставляет эту формулировку с идеями К. Бюлера.[341] Выше значение названо «нижним пределом языковой значимости» (319) (что такое «значимость», остается не обьясненным, но явно речь не идет о значимости в смысле Соссюра). Здесь же говорится: «Те, кто игнорирует тему, доступную лишь активному отвечающему пониманию, и пытается в определении значения слова приблизиться к нижнему, устойчивому пределу его, – фактически хотят, выключив ток, зажечь электрическую лампочку. Только ток речевого общения дает слову свет его значения» (321).
То есть значение слова одновременно и нижний предел, и то, что нельзя изучать, ограничиваясь только этим пределом. Все эти рассуждения нельзя назвать строгими и непротиворечивыми. Но опять звучит рефрен: нельзя изучать язык, не обращаясь к речи, не учитывая говорящего и слушателя. Не только тема, игнорируемая «абстрактным объективизмом», но и учитываемое им значение не может быть познано на основе этого порочного подхода.
Затем к понятиям темы и значение добавляется еще одно: оценка. «Реальное слово» (здесь опять «слово» выступает уже в привычном для читателя расширительном смысле) обладает «не только темой и
