лингвистике; о металингвис-тике надо говорить особо.
В заключение раздела хочется сказать еще одно. Лингвисты, получившие образование в советское время, прошли школу марксизма. И по крайней мере до 60-х гг. они обычно учили марксизм добросовестно, по первоисточникам. Влияние марксизма редко гасилось влиянием иных философских учений, в том числе религиозных: лингвисты доперестроечной эпохи, за отдельными исключениями, были к ним равнодушны. Из философских учений XX в. какое-то исключение мог составлять лишь неопозитивизм: Л. Витгенштейна или Р. Кар-напа читали и почитали. И все же действие серьезной, хорошо разработанной и всеобьемлющей концепции, не обязательно осознанное, не могло исчезнуть даже у тех, кто активно разочаровался в советском строе.
Представляется, что «прививка» марксизма, прежде всего, проявлялась в сознательном или бессознательном отказе от двух подходов к объекту лингвистики. Во-первых, это нежелание ограничиваться «фактографией». В советской науке долго плюсом считалась «проб-лемность», то есть стремление обобщать, рассматривать конкретные факты не как главную и последнюю реальность, а как проявление каких-то общих закономерностей. Это обьединяло советских лингвистов (и не только лингвистов) разных научных и политических взглядов, по крайней мере до начала 70-х гг. Водораздел больше всего, пожалуй, проходил по географическому принципу: в Ленинграде сознательное «преклонение перед фактом», свойственное крайнему позитивизму, было гораздо распространеннее, чем в Москве. Во-вторых, советские лингвисты не были склонны относиться к своему объекту как к высокой игре, как к «фокус-покусу». Опять- таки ученые разных взглядов (не только лингвисты) стремились выяснить, что происходит «на самом деле». И не случайно, что соответствующим образом воспринимались и зарубежные теории: Пражская школа оказала большее влияние на советскую лингвистику, чем, скажем, глоссе-матика (может быть, стоило бы говорить о Пражско-Московской школе). Не хочу сказать, что все здесь зависело только от прямого или подспудного влияния марксизма. Но все же, все же, все же.
3. Зарубежная марксистская лингвистика и философия языка 30—70-х гг
Данная проблематика, безусловно, неисчерпаема, а я не претендую на сколько-нибудь полное владение информацией. Все-таки хочется остановиться на некоторых подходах.
Вопросы марксистского понимания языковых проблем рассматривались и, как бы это ни показалось кому-то странным, продолжают рассматриваться и на Западе, и на Востоке. В большинстве, разумеется, речь идет о самых общих проблемах языка и о его общественном функционировании. Попытки марксистского подхода к языковой структуре встречаются редко.
Наибольшее развитие марксистские исследования, касающиеся языка, получили в странах с устойчивой левой традицией: в Италии, Франции, послевоенной Японии. Есть они, однако, и в США, и Великобритании. Среди ученых, испытавших влияние марксизма, были и именитые лингвисты: М. Коэн, ближайший ученик А. Мейе, видный французский семитолог и социолингвист, соредактор вместе со своим учителем первой в мире двухтомной энциклопедии «Языки мира», и О. Соважо, основатель школы французских финно-угроведов. С другой стороны, к проблемам языка обращались и такие крупные теоретики марксизма, как А. Грамши.
Безусловно, в странах Запада и в Японии марксизм никогда не был «вицмундирной наукой», сохраняя (в последнее время, разумеется, меньше, чем раньше) притягательность учения, противостоящего официальной науке и господствующему общественному мнению. Сохранялась и возможность разных трактовок марксизма, исчезнувшая в СССР в начале 30-х гг.
Во Франции уже к 30-м гг. сложилась заметная группа лингвистов, стремившихся сформулировать марксистский подход к языку: прежде всего это выше упомянутые М. Коэн и О. Соважо.[493] О. Соважо в данной статье поставил задачу построения марксистской теории языка, но реально большая ее часть посвящена критике марризма, которому здесь задолго до И. В. Сталина отказано в праве именоваться марксистской лингвистикой. А М. Коэн ограничился проблемой «Язык и общество», совмещая идеи П. Ла-фарга с идеями своего учителя А. Мейе и других французских лингвистов социологической школы. Об этих вопросах он писал и позже.[494] Важна и его статья, изданная в СССР,[495] где сказано: «Перед нами не стоит задача – создать целостную марксистскую лингвистику рядом с обычной (традиционной) лингвистикой. Но лингвисты, которые осознали ценность диалектического материализма для прогресса науки вообще, должны подумать о решительном и последовательном его применении для дальнейшего прогресса науки о языке».[496]
И нельзя обойти такую крупную личность, как Антонио Грамши. Основатель Итальянской компартии был по образованию филологом, учился в Туринском университете у крупнейшего итальянского лингвиста тех лет, основателя школы неолингвистов М. Бартоли. Учитель возлагал на ученика большие надежды: Грамши позже писал, что «доставил огорчения моему доброму профессору Бартоли, убежденному, что я и есть тот архангел, который призван посрамить „неограмматиков“»[497] (то есть младограмматиков). В студенческие годы Грамши прошел через влияние идей М. Бартоли и упоминавшегося в данной книге Б. Кроче; оба развивали гегельян-скую традицию. И став марксистом, он сохранил ряд их идей (впрочем, приемлемых и для марксизма), прежде всего активное неприятие позитивизма и последовательный историзм. Лингвистику он всегда считал исторической наукой.
А. Грамши не оправдал ожиданий учителя: не защитив диплом в университете, он ушел в политику, на время забыв о лингвистике. И лишь в последний период жизни (1926–1937), проведенный в заключении, он обратился к теории. В его «Тюремных тетрадях» речь неоднократно заходит о языке. Наряду с рассуждениями общефилософского характера там есть и достаточно конкретные исследования по исторической социолингвистике итальянского языка, подробно рассмотрены социальные функции литературного языка и диалектов в Италии с эпохи Возрождения до ХХ в.
Подход итальянского мыслителя к языку резко отличался как от позитивистского языкознания, так и от современного ему раннего структурализма. Больше точек соприкосновения он имел с теми направлениями, которые в МФЯ отнесены к «индивидуалистическому субьективизму» (к К. Фосслеру и Б. Кроче был близок по идеям и М. Бартоли, не упомянутый в МФЯ). Восприняв ряд идей учителя, он разошелся с ним по вопросу об индивидуальном и коллективном в языке. Если Бартоли, как и Фосслера, интересовало прежде всего индивидуальное языковое творчество, то Грамши подчеркивал иное: любой исторический акт может быть совершен лишь «коллективным человеком». «Необходимо культурно-социальное единство с единым мировоззрением, для этого важен общий язык: коллективное создание одинакового культурного „климата“».[498]
Грамши резко выступал против идей о языке как чистой форме, распространенных в структурализме. Для него язык неразрывно связан с мышлением и культурой: «Язык означает также культуру и философию (пусть даже на стадии обыденного сознания)».[499] «Две национальные культуры, которые являются выражением сходных в своей основе цивилизаций, воспринимают себя как разные, противоположные, противостоящие друг другу по той причине, что они употребляют языки, имеющие за собой различные традиции».[500] Тем самым он подходил к поставленной еще В. фон Гумбольдтом проблеме языковых картин мира и специфике каждой из них: «Но какой язык поддается совершенно точному переводу на другой, какое отдельное слово может быть совершенно точно переведено на другой язык?».[501] Ставил Грамши и вопрос о связи между уровнем развития языка и уровнем развития мировоззрения: человеку, владеющему лишь диалектом, доступно лишь обыденное сознание; на диалекте нельзя выразить сложные идеи. Анализ этих идей см..[502] Такая точка зрения резко противопоставлена точке зрения структуралистов, согласно которой все языки и диалекты абсолютно равноправны. Например, в те же годы Е. Д. Поливанов, далеко не крайний структуралист, описывал фонологию и грамматику японского литературного языка и деревенских говоров абсолютно на равных основаниях. Ср. фразу из современной американской книги: «Языки равны только перед богом и лингвистом».[503] Но не только общественное функционирование языка, но и семантика, изучение картин мира, концептуализации мира не могут исходить из такого равенства, на что обратил внимание итальянский мыслитель.
Грамши не успел до конца оформить свои лингвистические идеи, разбросанные по разным «тетрадям». Но в целом можно говорить о достаточно разработанной философской концепции, включающей в себя и философию языка. Насколько последнюю можно считать марксистской? Она, разумеется, была связана со всей совокупностью взглядов Грамши, но многое в ней шло не только от Маркса, но и от Кроче, Бартоли,
