удобренными нитратами средневековых могильных ям, веками пополнявшихся посещениями чумы. Смерть никогда не отлучалась из жизни С., и он никогда о ней не забывал.
С. рассказывает друзьям, как на него напали двое нищих и потребовали часы и кошелек, как он позвал на помощь и, раненый в печень, смог дотащиться до квартиры S. Он любит рассказывать. Он любит свои иронические комментарии.
Двое полицейских являются, чтобы допросить С. на предмет нападения, жертвой которого он стал. С. отвечает на их вопросы без ошибок и противоречий. На него напали двое нищих, потребовали часы и кошелек, он позвал на помощь, был ранен в печень, ему удалось дотащиться до квартиры S. Полицейские в штатском, без головных уборов. Старший из них что-то записывает, или делает вид, что записывает, в каком-то блокноте. Другой, с бельмом на глазу, печатает заявление двумя пальцами — во всех странах полицейские печатают двумя пальцами — на портативной пишущей машинке английского производства. С. подписывает заявление твердой рукой. Последняя подпись. В последний раз он пишет свое имя, имя анабаптиста, имя, которое он научился чертить в те времена, когда любил играть в развалинах Хрустального Дворца.
Полицейские покидают больницу св. Георгия, не обменявшись ни словом. Разговор их утомляет, к делу они равнодушны, им неудобно в тесных костюмах, в которые, как вода, проникает муссон. Те, кто знает лишь одну из бесчисленных граней С., ту узкую полоску его поверхности, которую он жертвовал общественным приличиям, совершенно убеждены в том, что полиция найдет убийц. Полиция не разделяет этой уверенности, и никто не мог бы разделять ее долго, видя безымянный людской поток, движущийся в фарватере улиц. Возможно, под влиянием алкоголя или какого-нибудь наркотика, под влиянием голода, лихорадки или глупого желания похвастаться убийца или убийцы выдадут свою тайну. Но те, кто расследуют обстоятельства нападения, наталкиваются на стену молчания.
… у него была повреждена печень, и это не было бы столь опасно, если б убийца не повернул лезвие в ране. С. был срочно прооперирован. Он смог принять своих друзей, поскольку лежал в отдельной палате. Он сделал заявление полицейским, пришедшим допросить его. С. нарочно попросил не сообщать о случившемся никому в Европе, так как поначалу его состояние казалось удовлетворительным, но на четвертый день оно внезапно ухудшилось, и С. умер после двухдневной агонии…
Соната ре-мажор для скрипки и клавесина, композитор Жан-Мари Леклер. После возвращения из Голландии, где он встречался с Локателли, Леклер был убит около своего дома без видимой причины неизвестными лицами.
'Смерть: Моя ирония превосходит все прочие'.
Комиссар Е. из бригады полиции нравов, комиссар H. из отдела по борьбе с наркотиками, комиссар R. из уголовного розыска обсуждают дело за закрытыми дверями, в маленьком кабинете, в котором воняет мочой и дезинфекцией. У каждого куча детей. Годовой зарплаты каждого едва хватило бы на хороший
С. припоминает, что он вроде бы что-то подписывал, но не может вспомнить, что же это было. Ему говорят, что накануне приходила полиция допрашивать его. Он не знает, что он им говорил. Это его беспокоит.
Никто никогда не узнает правду о происшедшем.
Итак, вот С., смертельно раненый, хочет, по всей видимости, выздороветь, живет еще три дня, затем еще два, уже в агонии, прежде чем умереть на рассвете шестого дня. Вот начало и конец короткого и долгого процесса, порога, перехода.
На четвертый день стремительно повышается температура. С. ощущает сильные боли в верхней части правого легкого, чувство удушья, он харкает кровью. Легочная эмболия. Пытаются поддержать сердечную деятельность соответствующими инъекциями, этим лечение ограничивается.
С. сильно исхудал. К его запаху свежевымытого человеческого тела вдруг примешивается другой запах, перешибает предыдущий, полностью забивает его, и это очень древний запах.
Смерть очень редко подкашивает свою жертву; чаще она сообщает ей свой запах, ложится на нее, обнимает, пьет ее дыхание, и всё это с ошарашивающей простотой.
С. спит в поту, в сновидениях. Образы, лица, голоса, пейзажи. Глубинные воды выбрасывают на поверхность сокровища и чудовищ, затем хаос упорядочивается в другую реальность, самую подлинную, ту, которую С. пытался удержать, и эта реальность предлагает С. новое убежище. С. более не страдает или страдает, но не отдает себе в этом отчета.
Он сидит в прозрачной роще из кокосовых деревьев, за которыми поднимается небесная лазурь. Он знает, что сейчас появится кто-то. Неизъяснимое счастье, неописуемое сладострастие души овладевают С., в то время как танцующей походкой равнодушно проходит мимо мужчина с бронзовой кожей, с поясом из цветов апельсина, ангел, дикарь, сошедший с полотна Гогена. Сон исчезает, но счастье…
Сны С. следуют лабиринтами, где иногда брезжит мистической отсвет зари. Он видит нечто огромное, жемчужного цвета, — море, серое, как небо, море, по которому плавают лодки, на лодках фонарики, млечный путь, и в каждой лодке сидит человек. И каждый из них — один, и каждый — одновременно лодка, фонарь и путник. Лодка; С. — тоже лодка, легкая, на веревке, которая то натягивается, то провисает, качаясь на волне. Наверное, это прилив, потому что лодка с каждым разом удаляется от берега, с каждым мгновением берег виден всё менее четко, он всё дальше, всё равнодушнее. Движение есть, хотя времени больше нет. С. забывает всё, что привязывало его к земле. Он плывет к водам смерти. Он — реликт, обломок, лежащий на больничной кровати.
Томас Беккет выходит на сцену.
Вы спрашивали, какой природы были осложнения, повлекшие смерть С. Это был травматический сепсис. Да, он умирал.
С. отыскивает старые фразы и, как некогда, — хотя и гораздо более драматично, беспокойно, решительно, — спотыкается о выбор определений, которые с тех пор совершенно поменяли смысл. Всё идет не так. Томас Беккет появляется на сцене, лицо несколько запрокинуто, голова, макушка которой теряется в тени, слегка повернута влево, серый свет падает только на ее правую половину. Длинные руки С. выделяются, живут своей жизнью, как два зверька на белизне мантии. Он хочет говорить, но забыл слова, или, скорее, вся его роль ушла в забвение. Он чувствует, что множество людей ждет, что он скажет; чувствует, что каждый жест, каждое слово свидетельствуют о его несостоятельности, и эта несостоятельность даже не является знаком ни абсолюта, ни небытия. С. видит, что не может найти ни малейшей связности, и эта бессвязность вдруг обнаруживается необычайно ярко, словно сама его человеческая сущность, и даже сущность всего человечества. Смутная поначалу, душевная боль вдруг делается такой же острой, как и телесная. Он чувствует, что теряет что-то бесконечно дорогое, что он еще не утратил, но непременно утратит в тот момент, когда сможет осознать потерю, прекрасную и быстротечную ценность, которая уходит, как вода из расколотого кувшина.
С. трогает свой череп дрожащей рукой, затем уши, челюсти, — всё то, что мертво в живом. В его возрасте череп еще не закончил формироваться, полное зарастание черепных швов еще не завершено, с лямбдоидным швом это происходит в возрасте от двадцати девяти до сорока семи лет, круговые закрываются лишь в старости. Если бы С. продолжал жить, клетки его спинальных ганглиев могли бы
