И вдруг я вспомнил. Вспомнил не только слова песни, а и голоса — Валькин и Марата, и рядом голоса зимнего леса, голоса команд, которые звучали тогда, и шум взрывов у берегов Москвы-реки. Вспомнил все, как было в ту пору, — и тихий приглушенный лесом дуэт моих друзей вспомнил:
А я, живой, так и не вспомнил после войны их. И туда, под Старую Рузу, где похоронены они, не выбрался…
Три дня в неделю я провожу в городе, три дня — тут, в Подмосковье. На седьмой — на воскресенье — забираю сюда Машку. Сегодня с нами и Витя. Человек обычно занятый, как все двадцатилетние, на сей раз он вырвался к нам…
Рядом с нами ели и сосны — чудесный наш лес.
— А кто раньше стареет — ель или сосна? — спрашивает меня Машка.
В самом деле, кто?
Каюсь, я этого не знаю и никогда не думал, кто из них раньше стареет.
Вроде бы ель. Впрочем, она с детства выглядит пожилой — по стволу и по нижним, опущенным к земле лапам.
Сосны же сильны и молоды, светлы по стволам и бодры по веткам своим, поднимающимся почти к самому-самому небу.
Машке, видно, не терпится — или просто она что-то задумала, — и вновь вопрос:
— А почему стволы у сосен такие старые? Шелуха с них сыплется? Сыплется! Значит, вовсе они и не молодые… Елки мне больше нравятся. Помнишь нашу елку тут, на даче?
— Еще бы не помнить! Вы уехали, а я тут полдня разбирал ее — все твои украшения, а потом палки- иголки.
— А я стихи про ту елку придумала, — говорит Машка. — Слушай:
— Ничего стихи! Даже вовсе не плохие! — говорю я Машке. — Для твоего, конечно, возраста…
На окне появляется птица — воробей не воробей, синица не синица. Пепельно-серая птица. Чуть черная птица. С белым пятном на черной голове.
— Смотри! Смотри! — кричит Машка. — Московка! Правда московка!
— Московка? — не поверил я. — А откуда ты знаешь, что московка?!
— Ты же сам мне книжку подарил, папочка! — с укоризной произносит Машка. — Я там все прочитала! И если хочешь знать, все про московку наизусть помню. Слушай: «…семья у нее большая: семь — десять птенцов, а гнездится она дважды в год. Осенью московки собираются стайками и путешествуют по березовым и ольховым лесам. Там они из шишечек и сережек с большой ловкостью выклевывают семена. Много московок прилетают к нам в это время с севера».
— Вот память так память! — сказал Витя. — Мне бы такую!
— А ты запоминай! — посоветовала Машка. — Будешь запоминать и все запомнишь!
Мы с Витей уложили Машку спать, но она долго ворочалась, сопела и кряхтела.
Наконец, я не выдержал:
— Ну, что такое? Почему ты не спишь?
— Папочка, — виновато произнесла Машка, — а можно я тебе прочту про московку? Я сейчас придумала. А-а?
И она прочитала:
— Очень хорошие стихи! — сказал я. — Просто очень, очень хорошие! А теперь спи, московка!
Я думал не столько о Машкиных стихах, сколько о птице этой — московке. Оказывается, и неприметная пичуга может о многом напомнить…
Машка уснула. Мы сидели с Витей — пили чай и смотрели телевизор. К слову, и тем хорошо тут, за городом, что и телевизор работает лучше, чем в Москве. Видимость отличная, и никаких помех.
— Пап, — вдруг сказал Витя, — а ты заметил, что Машка все о лете говорит?
— Заметил, а что? Она же у нас выдумщица!
