но получалось оригинально — а мне ничего больше и не надо было. Я даже стал на нашем курсе чем-то вроде законодателя мод — основал целое течение под названием «стильный идиотизм».
Сейчас я уже старый, во всём на свете разочарованный, и шмотки меня интересуют слабо. Я и не выхожу почти никуда — фрилансер всё ж. Так что и шить вроде незачем. Ну, раз в два-три года могу тряхнуть стариной — из соображений скорее невроза, чем гламура. Просто иногда на меня накатывает — я становлюсь сам себе противен. Много лет пишу-пишу об искусстве — о чужом искусстве! — а сам-то ничего и не умею. Творческий импотент. И вот тогда, чтобы доказать себе, что и я на что-то годен, что-то могу создать своими руками, я достаю с антресолей старенький «Подольск». Простенького летнего костюмчика или разудалой гавайки обычно бывает достаточно, чтобы ещё несколько лет жить спокойно, без мук рефлексии; и качество изделия тут абсолютно не при чём.
Кстати, у меня чёткий принцип: непременно носить всё, что сшил. Что-то вроде охотничьего принципа: «убил — съешь». Если напортачил где, сам виноват — впредь будь внимательнее. Это я так воспитываю в себе самоуважение и силу воли.
(На всякий случай ещё раз подчеркну: я убеждённый гетеросексуал. Впрочем, в наши дни рассуждать о гендерных различиях в выборе досуга — глупо и рискованно.)
А тут у нас с Порочестером вышел разговор. Это мы всё искали занятие, которое выручило бы нас, если б, как часто бывает, при встрече оказалось бы, что нам совершенно нечего делать вместе. И вот я предложил сходить в театр — к примеру, в Московскую Оперетту. На «Марицу», а?.. «Эээй, цыган, эээй, цыган…» Классически эта ария называется «Гей, цыган». Но сейчас её поют «Эй, цыган». Мой друг чуть не разрыдался. Он дико обожает оперетту, сказал он. А старину Кальмана — в особенности. Но вот беда: ему совершенно не в чем выйти в свет. Поизносился за годы виртуальной жизни. А позорить меня в публичном месте своими, как он выразился, «онучами» — эээ, нет, и не настаивайте. Такой грех он на свою (и без того отягощённую злодеяниями) душу не возьмёт.
Когда я сдуру ляпнул, мол, почему бы Вам, дружище, не прикупить заодно и костюмчик к случаю — ведь можете же, можете себе позволить! — Порочестер горько и язвительно расхохотался.
Вы даже не представляете, дорогой Герцог, — так сказал он мне, — с какими немыслимыми сложностями вынужден сталкиваться по жизни человек с нестандартной фигурой. А у него, Порочестера, фигура нестандартная даже с точки зрения поставщика эксклюзива для специализированных бутиков. Поэтому ЕГО сложности не в силах вообразить себе не только идеально сложенные счастливцы вроде меня — ну, тут он мне, долговязому хиляку, польстил! — но и его собрат-урод.
Это, к сожалению, было правдой.
Даже для карлика фигура Порочестера, мягко говоря, нетипична. Скорее он выглядит жертвой компрачикосов, которых так смачно разрекламировал в своих произведениях великий Гюго, — то есть как будто в раннем детстве кто-то засунул его в большую вазу. Огромная голова прочно сидит на пузатом туловище, зато обе пары конечностей — слабы и коротковаты, что делает Порочестера издали похожим на симпатичного мультяшного паучка. Можете себе представить, что это была за фантастическая идея — подобрать ему одежду по размеру. С брюками он ещё как-то обходился — попросту подгибал их на нужную длину и вручную подшивал, — но вот, скажем, о такой необходимой денди вещи, как пиджак, можно было смело забыть. У них либо свисали до колен рукава, либо они попросту не сходились на пузе. Приходилось перебиваться, в основном, свитерами, хоть и дорогими, из ангорки. А Порочестер, в душе — истый стиляга, мечтал о костюме, хотя бы об одном настоящем костюме по фигуре. Однако заставить себя пойти в ателье не мог — отдавать в чужие руки своё несовершенство казалось ему слишком унизительным.
И вот, наконец, он встретил меня… Едва я понял, к чему он клонит, как у меня внутри всё загорелось — это было нужно скорее мне, чем ему. Мне давно пора было встряхнуться. Впервые в жизни сделать что-то не для себя, хотя бы просто попытаться… — это грозило стать интересным и незабываемым приключением.
А у Порочестера, оказывается, и отрез был уже припасён — купил по случаю несколько лет назад. Пять метров розовой итальянской джинсы. Плюс такого же цвета кружево для отделки.
Очень трогательно.
Конечно, риск тут присутствовал, и немалый. Швец, или как это ещё сказать, из меня, увы, неизрядный. Если я попросту испорчу его материю, видимо, недешёвую — что тогда?.. Но Мистер Порочестер пообещал, что в любом случае не оскорбит меня никакими претензиями — и в честь нашей дружбы будет с радостью носить всё, что бы я не сотворил.
Подумав, он заметил, что даже и наоборот — чем изделие получится хуже, тем лучше. Ибо в идеально сшитой вещи, как и в любом идеале, есть что-то от виртуальности, что-то безлико-общее, чужое, равнодушное — тогда как любой дефект, пропорционально степени его ужасности, будет удваивать, утраивать, удесятерять ощущение реализма!.. Особенно хорошо (со свистом нёсся на крыльях мысли мой друг), если изъян будет не только внешне заметен, — но чтоб ему, Порочестеру, ещё и где-то что-то натирало. Тогда, можно сказать, виртуальная реальность будет окончательно побеждена — ощущение натуральности, живости, почти физиологичности нашего знакомства будет сопровождать одетого в костюм Порочестера повсюду, куда бы он не пошёл.
Возразить на его логику было нечего.
И вот мы, как ни в чём не бывало, сидим в его уютной гостиной с розовым кожаным диваном и бронзовыми бра, посасываем Курвуазье с лимоном, — а я, хоть и держусь бодрячком, не без опаски думаю о том, что нам предстоит. Очень важное дело, между прочим — снятие с Порочестера мерок. Для меня это в новинку. До сей поры я обмерял только самого себя — и теперь не могу не ощущать некоторого волнения перед выпавшей мне ответственностью.
Если б ещё мы были примерно схожей комплекции!.. Я бы выкопал в недрах антресолей старые выкройки, приноровил бы их под клиента, и всё было бы тип-топ. Но, как назло, по части внешности мы с моим другом — полные антиподы. С родственными душами это, говорят, случается.
— Ну что ж, — говорю я, не без сожаления возвращая на столик полупустой бокал. — Приступим?
— Что ж, — в тон мне вздыхает Порочестер, осторожно, сосредоточенно, двумя пухлыми пальчиками устраивая недокуренную «блэчину» в узкий паз при краешке фарфоровой пепельницы. Он чуть дрожит. На его крупном одутловатом лице медленно проступают багровые пятна. Видно, что и он, как и я, тоже одновременно хочет и немного стесняется предстоящего действа.
Поздно, голубчик. Взялся за гуж, как говорится.
Боюсь, зрелище было ещё то — меня так и подмывало тайком пристроить куда-нибудь видеокамеру, чтоб назавтра, как это водится у нас, молодёжи, разместить ролик на «Ютубе». Два облезлых, пожёванных жизнью мужика, один на полторы головы выше другого, стоят посреди комнаты — и один из них, немного нервничая, обмеряет другого обтрёпанным сантиметром, ещё бабушкиным, но крепким… Хоть и не без скрипа, но дело двигалось. Благодаря его компактности рост я измерил без труда. Некоторые сложности возникли с окружностями груди и талии, ибо Порочестер, как выяснилось, до ужаса боялся щекотки — и при малейшем неосторожном движении заходился в хриплой истерике и сбивал локтями сантиметр. Но,
