заход принес всего четыре рубля. По второму разу пошел учитель — и показал, на что способен! Перед его красноречием на этот раз никто не устоял. Некий расчувствовавшийся кулачок раскошелился на двадцать пять рублей. Другой дал шесть. Третий — десять. В конце концов нужная сумма была собрана. Однако это было еще не все. За фонарем надо было поехать в Москву! Кто выпишет командировочные? И по третьему разу пошел учитель…
Вахтеров и Тулупов, предупрежденные письмом, встретили Губкина на Нижегородском вокзале. Они приготовили целую программу развлечений. Какой там! Торопливо обняв друзей, он попросил везти его в магазин и, не замечая, казалось, ни нарядных экипажей, ни церквей, ни шестиэтажных зданий — всего того, чем собирались поразить провинциала столичные жители, — принялся с жаром рассказывать о своих просветительских начинаниях. В один день с покупками было покончено, Иван хотел тут же и отбыть. Выяснилось, однако, что требуется разрешение Комиссии народных чтений. Пришлось остаться ночевать. Чуть свет Иван был на ногах. Приятели, несколько утомленные беспокойным гостем, поспешили доставить его в комиссию к началу присутствия. Через час у него на руках абонемент на право пользования брошюрками с теневыми картинками.
Но и этого оказалось мало! Нужно было еще одобрение церковных властей. На обратном пути Губкин слез во Владимире и выпросил прием у архимандрита.
16 января 1893 года в вместительной Карачаровской школе состоялось первое чтение. Само собой разумеется, что сельчане были наэлектризованы и с нетерпением ждали представления. Набилось в зал человек триста. Пожаловал священник из соседнего села. Прибыл член ученого совета от министерства народного просвещения (в своей статье Губкин особо выделяет это событие). Пришли учителя и учительницы из соседних школ. Иван Михайлович вставил в аппарат пластинку, и на стене возникло изображение двух старцев. «Кирилл и Мефодий — просветители славян», — объявил он тему.
Порядку, как он сам признается, не было никакого. Публика ахала, курила, сморкалась. Член совета от министерства покрикивал на задние ряды. К концу второго часа лектор охрип. В заключение рассказа об изобретателях славянской азбуки шли почему-то картинки «О силе крестного знамения».
Несмотря на непорядок, впечатление, произведенное лекцией и «фильмом» на зрителей, было, по- видимому, огромное. Расходились шумно; Губкина умилил какой-то старичок, который, ковыляя по коридору, встряхивал головой и говорил про себя: «Вот что хорошо, то хорошо, не скажешь ведь, что дурно».
Теперь каждое воскресенье в школе устраивались «культпросветбеседы».
Об опыте их организации и была написана первая статья.
Глава 18
Статья кончалась так:
«Читаешь и чувствуешь, что ты заодно с этой толпой, переживаешь все ее волнения.
Право, ничего здесь нет преувеличенного. Мне даже кажется, что я бледно изображаю то, что происходило в нашей сельской аудитории. Представьте себе в самом деле праздничный вечер в селе. На улице темно. Около школы толпится народ. А там за стеной собралась не одна сотня мужиков послушать, что там читается. Не в кабак, где обыкновенно крестьяне убивают свой праздничный досуг, а в школу собрались и старые и молодые, школа всех привлекла к себе, и чувствуешь в это время, как начинается нравственная связь школы с крестьянином…»
В предыдущей главе цитировалось начало. Уже из приведенных двух отрывков читатель, несомненно, уловил аромат доверчивости, горячности и некоторого хвастливого упоения. Статья вполне соответствует названию: воистину — из записной книжки! Изложение фактов перемежается с попытками осмысления и откровенными признаниями. Энтузиазм бьет из каждой строчки! Такое сочетание строгой фактографичности, элементов публицистики, подробностей личного свойства будет впоследствии отличать многие научные монографии Губкина, делая их интересными.
Статья написана вослед живому и бескорыстному делу, и увлеченность им, переполняющая страницы, светло заражала слушателей. Губкин сразу проявил себя организатором. Не обладай он даром организатора, он не сделал бы ни одного открытия: время гениальных одиночек, время Абиха в геологии минуло. И ведь не одними открытиями, хотя они грандиозны, славно имя Губкина: он создал школу, целое научное направление, «…прирожденные организаторы, способные успешно руководить работой большого коллектива, встречаются не чаще, чем талантливые ученые, а объединение обоих талантов — редкое исключение», — заметил академик Л.А. Арцимович. Губкин как раз и представлял собой такое «редкое исключение».
Статья долго пролежала в портфеле редакции (года полтора; Иван успел уехать из Карачарова в Петербург, поступить в Учительский институт и закончить первый курс), но зато появилась в номере, насыщенном интересными материалами, в соседстве с эрудированной рецензией на «Философские очерки» Н. Страхова, анализом психологического учения Гербарта и чрезвычайно любопытными очерками «Народное мировоззрение и школа», «Общее образование (по взглядам Кондорсе)», «Новые педагогические движения на Западе». (Нет сомнения, что все эти материалы Губкин прочел; он вообще внимательно следил за журналом «Образование», который — это нетрудно усвоить даже из приведенного перечня — отличался разнообразием тематики, солидностью и широтой взглядов. А когда нужно было, журнал умел отстаивать эти взгляды и проводить их сквозь цензурные заслоны.)
И это он еще раз доказал, опубликовав вторую педагогическую статью Губкина.
Глава 19
Она, собственно, не предназначалась для печати, а для устного изложения: это доклад, читанный на общем собрании общества взаимопомощи бывших воспитанников Санкт-Петербургского учительского института 23 декабря 1900 года. Попросту, на традиционном вечере бывших выпускников принято было обмениваться итогами работы за год и научными сообщениями о методике преподавания, способах постепенного усложнения учебного материала, выработке прилежания у детей и пр. Перенесемся на Десятую линию Васильевского острова. Высокий и длинный потолок аудитории едва затронут светом керосиновых ламп. На трибуне бывший первый ученик института, выпущенный два года назад, — Губкин.
Боже! С трудом узнаем мы неугомонного карачаровского учителя. Суров, худ, желт. За круглыми очками глаза смотрят немигающе-упорно и фанатично; часто сдергивает он очки и, низко склонившись, раздраженно и стыдливо протирает. Костюм его весь залоснился. Сидящие знают, как туго ему пришлось после выхода из института. Долго не мог приискать службу. Доброжелательно к нему настроенный преподаватель физики Наумов помог устроиться воспитателем в приют имени принца Ольденбургского, и сам Иван Михайлович потом вспоминал, что «проработал поистине кошмарный год под командой настоящего мракобеса и самодура — директора приюта Ильяшевича, который на моих глазах избивал ребятишек в кровь собственными руками».
Он начинает говорить! И голос-то, голос даже неузнаваемо изменился, стал резким, сухим, вызывающим. Речь его посвящена предмету несколько неожиданному и к педагогической науке непосредственно касательства, казалось бы, не имеющему. «К вопросу об организации управления городскими училищами по положению 1872 года». Министерство просвещения после многомесячного корпения выработало пухлый свод правил, долженствующих заменить те, которыми до сих пор
