под занавес не обошлось без стычки. Обсуждался пункт четвертый повестки дня — «Об издании трудов ОККМА». Заспорили не о том, издавать или нет, а на каком языке — каком-либо зарубежном, памятуя необходимость международного научного сотрудничества, или русском. В протоколе отражены оба мнения: «1. Признать необходимым издать труды ОККМА, причем признать, что основное издание должно быть издано на французском языке. 2. Тов. Губкин остается при особом мнении, считая, что основной труд должен быть издан на русском языке».
В середине апреля Губкин приехал в Курск. В исполкоме его знали уже все. На носу посевная, лошади на строгом учете, но раз Иван Михайлович попросил: «Мне по буровым проехаться надо!» — отказа нет. Отдали ему исполкомовский тарантас. Поехал Губкин от деревни к деревне. Попридерживал возницу. «Знаешь, браток, не торопись. Так здесь хорошо…». А лошади бежать и без того невозможно было: грязь. Кой-где лишь на взгорках подсохла дорога. Ночевали в Кочетовке, на Ивановском хуторе, в Мелихино.
На буровых было тихо. Не стучали моторы. Рабочие лениво складывали в штабеля трубы. Когда затвердеют дороги, их отвезут на станцию.
Всего к весне двадцать шестого года было пробурено девятнадцать скважин. Ни одного промаха! Все они были расставлены Губкиным и Архангельским с неподражаемым мастерством. Иван Михайлович, конечно, поскромничал, когда сказал в президиуме ВСНХ, что расходы на разведку были сравнительно небольшие. Просто-напросто очень скромные! Считается редкой удачей, когда все скважины (а бурение — самый дорогой вид работ) попадают в рудное тело, представляя геологам точную информацию о его форме.
ОККМА прекратила свое существование.
Это было все-таки замечательное учреждение. Никогда доселе не бывшее и потом не повторенное. Замечательным оно было потому, что руководили им исключительно ученые — и даже исключительно выдающиеся ученые. Работали они не за вознаграждение. Председатель, например, так много отдавший ОККМА сердечной энергии, вообще ничего дополнительно не получал: его жалованье нарезалось неумолимым партмаксимумом. Разве что лишние пайки время от времени перепадали членам комиссии.
Она, бесспорно, была производственной, промышленной «единицей» и вела немалое буровое и электрическое хозяйство. Известно, какие при этом нужны строгая отчетность, финансовая дисциплина и ревизорский глаз. ОККМА обходилась мизерным штатом. Никто не помышлял о перепроверке. Удивительно, но бюрократизмом и не пахло. Ученые много спорили, но не интриговали. Работа в ОККМА была их общественной работой, как сейчас бы сказали: «на общественных началах». Они верили, что скоро наступит время, когда всякая работа будет только такой.
Это было замечательное учреждение.
Глава 51,
Галина Ивановна Губкина терялась, по собственному признанию, когда слышала вопрос: «Не дочь ли вы знаменитого академика?» Ей хотелось свою тропку проторить самой — пусть бы шла она рядом, да не пропадала в широкой отцовой колее. Ей хотелось — достойнейшее, право, желание — не прикрываться славной фамилией, а собственной славой ее приукрасить. Отчасти поэтому своим научным поприщем она выбрала не геологию, а воздухоплавание — правда, не надо забывать того ореола почитания, которым окружена стала авиация в 20-х годах.
Совсем не помнит Галина Ивановна, как уезжали с матерью из Петрограда в Ставрополь в семнадцатом году. (Выло ей тогда семь лет.) Смутно помнит, как возвращались. В двадцать первом в теплушке, набитой студентами… Откуда ехали студенты? Бог знает. Но торопились в Москву не опоздать к началу семестра, и фамилия Губкин была им известна. Это помнит Галина Ивановна. Теплушку загнали в тупик какой-то… или полустанок… тишина, пустые вагоны, обугленные шпалы, запах смолы… Отец разыскал их только к вечеру. Из полутьмы выступил полузабытый, родной до слез человек. Галочка побежала навстречу — голенастая, нескладная, в худом платьишке, и медленно навстречу шагнула измученная беспокойством, недоеданием, надрывной работой, сильно за четыре года разлуки сдавшая Нина Павловна.
Они приближались медленно друг к другу, и, может быть, уже в этот первый момент встречи, о которой с опаской, с болью, с надеждой думали они все время, в этот невыносимый момент приближения друг к другу, когда глаза ищут знакомые черты, запечатленные в сердце, а находят лишь незнакомые, находят морщины и пергаментные пятна на лбу и щеках, — в этот-то первый момент слетело с их уст имя, с которым столько сейчас связывалось для них горя.
Сережа…
Судьба человека, ставшего при жизни легендарным — а Губкин стал легендарным еще при жизни, — окружена в глазах обывателя некоей тайной; если же никакой тайны нет, то молва приписывает ее. Надо признаться, в семейной жизни Губкина действительно была тайна. Она была связана с сыном Ивана Михайловича Сергеем.
Отцовское сердце не обманывало. Когда летом 1921 года Губкин приехал в Баку, то нашел гам репатриантов, вывезенных Серебровским из Турции. Губкин ходил из барака в барак. «Помилосердствуйте, вспомните хорошенько, не встречался ли вам Сергей Губкин… Сергей Иванович… круглолицый такой, рослый, веселый… впрочем, теперь, наверное, невеселый… И не круглолицый… А?» Отцовское сердце не обманывало: Сергей действительно был в Турции.
Он был в лагере под Константинополем, где кормили раз в день миской обжигающей смеси из гороха и перца, но уехал оттуда раньше, чем красные взяли Баку. Время от времени формировались в лагере команды для отправки в Бразилию — работать на кофейных плантациях; Сергей записался в одну из них. Пароход останавливался в Салониках. Сергей бежал.
В Греции оставаться было опасно. Перебрался в Болгарию, но там не было работы, ушел в Югославию. В Югославии и обосновался — если так можно назвать бродяжничество по хорватским селам в поисках батраческой работы. Был он в ту пору застенчивый, молчаливый, болезненный…
Молва — искательница тайн усматривала в печальной одиссее Сергея одну из причин раздора между Иваном Михайловичем и Ниной Павловной: поговаривали, что он не мог понять, как же это она вытребовала сына из Петербурга в Ставрополь. Поговаривали, что она писала ему в Америку, просила отцовской властью распорядиться о приезде Сережи в Ставрополь. Когда в 1917 году Иван Михайлович отплыл в Америку, а Нина Павловна с дочерью уехали к родственникам в Ставрополь в надежде переждать там голодную пору, Сергей остался в Питере. Он был студентом кораблестроительного института. Получив телеграмму Ивана Михайловича из Соединенных Штатов, Сергей ослушаться не посмел. А в Ставрополе закружила его беда.
Война — великая разлучница, но и причудница немалая, в такие иногда узоры сплетает людские судьбы, что прослеживание отдельных линий вызывает головокружение.
Завертелась Сергеева линия в беспомощной и сумасшедшей пляске по городам и весям (будто все искала привычного твердого отцовского локтя, вокруг которого обвиться, спасаясь от лютого бездорожья войны), вдруг взвилась — и рухнула, вонзилась в землю далеко-далеко от дома…
И Сергей Губкин стал эмигрантом.
Он ничего не знал ни об отце (не знал даже, вернулся ли он из САСШ или все еще за океаном), ни о матери с сестренкой. Иван Михайлович тоже ничего о них не знал, боялся, что все погибли. Нина Павловна же кое-что об Иване Михайловиче порою слышала: доносились вести, что он теперь в Москве большой человек, нефтяной комиссар.
Когда Ставрополь был освобожден, Нина Павловна попыталась сразу же уехать, но железная дорога была разрушена. Потом ее восстановили, но долго еще пускали одни воинские эшелоны. Нина Павловна написала в Москву, и письмо ее нашло Ивана Михайловича. Из него он узнал об их злоключениях и о том, какая беда стряслась с Сережей. Тотчас он начал поиски его, подал заявление в Центропленбеж, специальную организацию, собиравшую сведения о пропавших без вести, беженцах и пленных. Губкины
