непонятны совсем»[74][74]. «И церковные молитвословия могут быть изменяемы; но но не всяким самочинно, а церковною властию. Неизменны только словеса, таинства совершающие. Прочие все тропари, стихиры, каноны – текучи суть в церкви. И власть церковная может их – одна отменить, а другая вводить. В печатных церковных службах перевод уже устарел, много темного и излишнего. Начала чувствоваться потребность обновления»[75] [75].
Св. Николай Японский, которого необходимость перевода богослужебных текстов на японский язык заставила поближе познакомиться с нашими церковно-славянскими переводами, не раз оказывался в тупике – «Что за трудности в канонах Евхаита! А без греческого текста и совсем не понять бы их! Как жаль, что не исправляют славянский текст Богослужения!… Славянский текст в иных местах – просто набор слов, которых не свяжешь, как ни думай. Хотел бросить, пока добуду греческий подлинник; впрочем, с присочинением и опущениями – пошло»[76][76].
Так что и новые переводы, и «присочинения» и «опущения» при новых редакциях церковно- славянских текстов знакомы церковной истории. И если при новом издании выражение «неумытный Судия» (из 3-й коленопреклоненной молитвы на вечерне Пятидесятницы) заменить на «неподкупный Судия» или «немздоимный Судия», то вряд ли эстетика и духовный смысл Богослужения потерпит какой-либо ущерб.
Есть и откровенные странности и неудачи в переводе на церковно-славянский язык. Например «задостойник» Рождества Христова: «Любити убо намъ, яко безбедное страхомъ удобее молчанiе, любовiю же дево песни ткати спротяженно сложенныя, неудобно есть: но и мати силу, елико есть произволенiе, даждь» (???????? ??? ????, ?? ????????? ????, ???? ??????, ?? ???? ?? ???????, ?????? ????????, ???????? ???????????, ??????? ?????, ???? ??? ????? ??????, ??? ??????? ? ?????????? ?????).
Ни клирошане, ни семинаристы не могут, глядя на этот текст в Минее, его расшифровать (чего уж ожидать от простых прихожан!). Я бы для начала переложил так: «Удобнее было бы нам любить страхом порожденное молчание как безопасное; понуждаемы же мы ткать любовью песни «спротяженно сложенные», Дево. Но если есть твое произволение, Мати, дай нам к этому силу».
Перевод Нахимова: «С одной стороны, нам было бы довольно легко переносить молчание,так как оно не грозит бедою; с другой же, о Дева, вследствие влечения сочинять вдохновенно сложенные гимны, это
Перевод П. П. Мироносицкого: «Во имя страха хранить молчание, Как безопасное, нам было б легче. Любви же ради ткать гимны стройные И изощренные нам трудно, Дева! Но Ты и силу, о Матерь Божия, Дай таковую, каков наш выбор».
Переводы прот. Петра Алексеева:
«Любезнее и безопаснее для нас, чтоб молчать; желательно же есть, Тебя, Дево! восхвалять песньми протяжными, но по достоинству трудно. Ты убо, Мати Божия! подаждь мне столько силы, сколько моего к Тебе усердия».
«Любезно, правда, есть молчанье,
Что всем легко и без вреда;
А наше точно в том желанье,
Чтоб, Дево, петь Тебе всегда
Хвалы в стихах сколь можно стройных;
Любовь моя велика, Мать!
Но нет словес Тебя достойных:
Изволь Сама мне помощь дать».
И есть еще вполне справедливое замечание одного интернет-анонимного семинариста по поводу «протяженно-сложенных песен»: «???????? — (по Lampe) 1.
И все же в слухе о том, что “в церкви все непонятно”, есть изрядная неправда. Неправда прежде всего - в словечке “всё”. Как бы ни были непонятны действия священнослужителя или обороты церковнославянского языка, самая главная церковная молитва - “Господи, помилуй!” - прекрасно понятна, даже несмотря на то, что слово “Господи” стоит в звательном падеже, который отсутствует в русском языке.
Еще одна неправда формулы “в церкви все непонятно” в том, что эта “непонятность” имеет очень даже понятное и благое миссионерское последствие. Люди устали жить в искусственном мире, где всё создано их головами и руками (а по настоящему “понятно” только то, что технологично, причем эта технология знакома “понимающему”). Человек ищет опоры в том, что не является артефактом, что не имеет слишком уж броской и наглой этикетки “made in современность”. Очевидная инаковость строя церковной жизни, мысли, инаковость даже языка и календаря, имен и этикета привлекает многих людей, которые не желают превращаться в “читателей газет - глотателей пустот” (выражение М. Цветаевой). Как раз это и есть признак истинной Церкви - непонятность, несводимость к нашим объяснительным штампам и привычкам. Это признак нерукотворного, признак Чуда. Чудо не может вместить себя в символы до конца понятные и вполне адекватно переведенные на секулярный язык. И поэтому язык Церкви (речь идет не только о языке богослужения, но и о языке церковной мысли и веры) никогда не может быть до конца “родным”, своим для людей, воспитанных во внецерковном, а сегодня, пожалуй, и в антицерковном мире. Может, в Церковь, где все понятно, легче прийти. Но не стоит забывать, что из Церкви, где все понятно, также значительно легче уйти.
Неправда уверения, будто “в Церкви все непонятно” – и в предположении, что церковь только для того и существует, чтобы с максимальным комфортом встретить автора этого “крика души”, подвести его к церковному порогу и максимально “тактично”, “понятно” и “культурно” расширить его кругозор. Но ведь церковь существует не только ради осуществления миссионерских проектов. Люди сегодня так часто забывают, что формы православного Богослужения были созданы не для обращения вчерашних атеистов, а для помощи уже верующим людям в их духовном труде. Привести человека к порогу христианства не так уж трудно. Но надо жить дальше. И церкви есть что сказать не только своим неофитам. Если же вся речь церкви понятна начинающему - значит в дальнейшем нет пути для возрастания. Если человеку, еще далекому от христианства, в храме “все понятно” - значит в этом храме пусто. Если бы пятиклассник взял учебник пятого курса и ему там вдруг все стало бы понятно - это означало бы, что дистанция в десять лет учебы между пятым классом и пятым курсом оказалась излишней, пустой. Пятикурснику не сообщается ничего такого, что не мог бы быстренько понять и усвоить ребенок. Церковная же речь предполагает приобретение человеком такого опыта, которого у него не было прежде. В этом смысле она эзотерична. Профан же требует, чтобы ему “сделали понятно” еще до того, как он прошел путь инициации. У церкви нет никаких секретов. Просто у нее есть такой опыт, который рождается и поддерживается в душах церковных людей. Им питается обряд и ради его сохранения обряд и сложился.
В общем, никогда в храме не может быть понятно “всё” или даже главное без того, чтобы человек сам прилагал усилия к росту. Непонятность должна быть вызовом, побуждением к росту и к изменению самого недоумевающего, а не поводом к тому, чтобы церковная жизнь стала всецело понятна секулярному мышлению. Не понимать Евангелие - стыдно. Если душа бежит от “непонятной” православной службы - значит, душа нездорова. “Непонятно” - это приговор, выносимый Евангелием современной цивилизации, а не констатация “болезни” и “отсталости” церкви.
Требование “обновления” церкви в большинстве случаев не более чем средство психической самозащиты. Человек пытается объяснить сам себе (и отчасти окружающим), почему все-таки он не
