бунтуя против Церкви, они сохраняют созданную ею Книгу? Вот адвентисты логично поступили, когда откололись от баптистов под лозунгом антицерковной последовательности: раз мы отвергаем всё учение исторической Церкви, то мы должны перестать праздновать воскресный день и вернуться к соблюдению ветхозаветной субботы. Почему бы не последовать этим путем дальше — вплоть до отвержения вообще всего новозаветного кодекса, раз произошел он от “полуязыческой” Православной Церкви?! Ведь Библейский канон есть часть Предания.
Там, где нет доверия к Церкви — неуместно и доверие к составленной ею книге. Без церковного авторитета канон Библии не существует.
Вопрос канона Библии.
Еще одна особенность вытекает из отрицания протестантами церковного Предания: при определении библейского канона они больше доверяют иудеям, чем христианам. Ведь именно иудейский канон ветхозаветных книг они признали как границу Ветхого Завета. Книги, которыми не пользовались евреи средневековья, но которые считали Боговдохновенными античные христиане, протестанты вычеркнули из Библии. Сегодня по рукописям Кумрана достоверно известно, что “неканонические” ветхозаветные книги употреблялись в дохристианских израильских общинах. Пишет о них и святой Афанасий Великий в своем знаменитом послании, определяющим библейский канон IV века: “Для большей точности присовокупляю, что кроме этих (общепринятых) книг есть и другие, не внесенные в канон, которые однако же установлено Отцами читать вновь приходящим и желающим огласиться словом благочестия.”[81] Обидно поэтому, что протестанты, которые весь упор делают на миссионерство, отринули именно те ветхозаветные книги, которые так полезны новообращенным христианам… И еще более обидно, что авторитет средневековых раввинов оказался для них важнее авторитета древнецерковных Отцов Церкви.
По слову Хомякова, без признания Церкви “Библия превращается в сборник сомнительного состава, которому люди приписывают авторитет только потому, что не знают, как без него обойтись.”[82]
Надо отметить, что в серьезной протестантской литературе встречается признание неразрывности церковной традиции и Библейского канона. О. Кульман (O. Cullmann), однако, он так толкует роль Церкви в этом вопросе: “Установив принцип канона, Церковь признала, что с этого момента традиция перестала быть критерием истины. Этим актом смирения Церковь подчинила свою традицию высшему критерию апостольской традиции, кодифицированной в священных Писаниях. Выработать канон значит признать: отныне наша церковная традиция нуждается в том, чтобы быть контролируемой, и этот контроль будет осуществляться — с помощью Святого Духа — апостольским преданием, фиксированным в текстах.”[83]
Это уже не просто попытка отделить Писание от Церкви, а дерзкая попытка отделить церковную традицию от Церкви. Замечательно, кстати ее полное методологическое соответствие одному из основных постулатов псевдо-православного фундаментализма: эпоха вселенских соборов и догматического, богословского и канонического творчества Церкви остались позади, завершившись 7 Вселенским Собором. Если 8 Собор и будет — то это будет собор антихриста… Здесь также предполагается, что в какой-то исторический момент Церковь потеряла дар
Является неправильным из даров Святого Духа, которые Господь обещал в Своей прощальной беседе, приведенной в Евангелии от Иоанна, исключать Церковь, предполагая, что это обещано только апостолам. В 14 и 16 главах Евангелия от Иоанна многократно говорится “вы,” “вам.” Входят ли в это “вы” люди послеапостольских поколений? Церковь — это и есть то “мы,” которое получило Дары, обещанные Христом “вам.”
Христос все совершил единожды: единожды воплотился, единожды пострадал, единожды освятил и послал апостолов. Заглохло ли это движение в истории? Христос заключил с человечеством Новый Завет. Из истории Ветхого Завета мы познаем, что неверность людей не уничтожает верности Бога. Бог готов терпеть непокорных детей. Завет не теряет своей силы от неверности и непостоянства человеческой стороны. Лишь Бог властен разрушить или дополнить Свой Завет. Протестанты, полагая, что христианская Церковь как новый народ Божий изменила Христу, расточилась в песках истории и испарилась в “невидимую Церковь,” свидетельствуют о своем поверхностном представлении о Божией любви. Бог — Тот же. Он — верен. А потому и Завет не разрушен, и Дух Господень, обещанный нам в этом Завете Крови, продолжает дышать в Церкви.
Кульман говорит: “определить канон это значит сказать: мы отныне отказываемся рассматривать как норму другие предания, не зафиксированные письменно апостолами.”[84] Однако мы не видим ничего подобного в церковной литературе эпохи установления “канона.” Мы, напротив, видели, что святой Василий видит и иные, литургические апостольские предания, отнюдь не зафиксированные в новозаветном кодексе. Кульман постулирует идентичность апостольского предания и апостольских писаний. Он отождествляет высшую норму с единственной нормой. О том, что существовали и иные нормы веры, нам часто напоминает святой Василий Великий: будем веровать так, как мы крещены; правило молитвы да будет правилом веры. Наша молитва обращена к Троице — Отцу, Сыну и Духу Святому — так и признаем как апостольскую веру Их единосущность и равнобожественность.
Хорошо, Церковь установила Писание как правило веры. Но разве означает это, что после этого она должна была потерять свой голос? Разве издание учебника русской грамматики налагает вето на появление стихов Пушкина или романов Достоевского? Нельзя противоречить канону. Но нельзя противоречить и правилам русского языка. Делает ли установление правил речи излишним последующее развитие литературы? Разве признание посланий Павла богодухновенными позволяет пренебрежительно отнестись к творениям святых Отцов, обогащенных множеством благодатных даров, о чем свидетельствует церковная история.
Именно верный “духовный инстинкт Церкви”[85] отобрал канон Писания. Протестанты (например, К. Барт), говорят, что сами Писания заставили Церковь признать себя. Их внутренняя убедительность была такова, что Церкви не оставалось другого выбора. Однако если предположить, что при определении канона Церковь руководствовалась не внутренним ощущением святости, а чисто доктринальными соображениями, если предположить, что не веяние Духа, уже знакомое ей по собственному опыту, опознавала она в Писаниях, а лишь удостоверяла с помощью апостольского авторитета свое вероучение — то и книги многих других христианских писателей можно было бы включить в состав Писания. Они ведь тоже правильно говорят о Христе! Не истинность, а святость почувствовала Церковь в канонических книгах. А ощущение святости — это уже отнюдь не дело разума только.
Только исторический нигилизм и отсутствие соборного измерения в протестантском сознании делает неизбежным их постоянное дробление — и именно по вопросам библейской экзегетики.
Предание обеспечивает правильность понимания Писания.
Как расплывается понимание Писания вне комментирующей его традиции — сегодня можно и не говорить особо: пример сотен сект, настаивающих на чистоте своего “евангелизма,” а в то же время утверждающих прямо противоположные вещи — у всех налицо. Протестанты уверяют, что они живут точно по Писанию и ясно понимают Слово Божие. Но если бы это было так — не было бы сотен сект, настаивающих на своем евангелизме и проповедующих противоположные вещи. Адвентисты отрицают бессмертие души (а баптисты, ссылаясь на ту же Библию, его признают). “Свидетели Иеговы” (в отличие от адвентистов) не считают Христа Истинным Богом. Пятидесятники не признают за христиан всех тех, кто не приходит вместе с ними в состояние экстаза… Феномен, известный во всех религиозных традициях мира: единство текста определяется исключительно единством традиции его толкования. И нет никакого “конфессионализма” в словах Хомякова: “Ты понимаешь Писание поскольку ты хранишь Предание.”[86]
И здесь — в заключение разговора о соотношении Предания и Писания — стоит отметить, что
