были так взволнованы, что не заметили этого), и закричал, брызгая слюной:
— Что же это такое творится? Князь Потемкин решительнейшим образом провалил осаду крепости Измаил. Он предается в своей ставке оргиям, устраивает бесчисленные празднества, и это вместо того, чтобы немедленно действовать. Ланжерон, это уже не лень, а форменное предательство. Это — измена. По-другому просто не скажешь.
Шевалье Ланжерон де Сэсси понимающе молчал. Собственно, он и сам был такого де мнения, полагая, что действия светлейшего князя совершенно недопустимы.
Разговор этот происходил ранним грязным утром 30-го ноября 1790-го года в местечко Галац, где Суворов стоял со своим корпусом. А к вечеру пришло письмо от главнокомандующего Потемкина. Суворов лихорадочно разорвал пакет, схватил бумагу и острый взгляд его тут же выхватил строки: «… остается предпринять с Божьей помощью на овладение Измаила… Извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду…»
Радости генерал-аншефа не было предела. Он просто бесился от ликования. Только Суворов все повторял, недоумевая:
— Не ожидал… С Потемкиным что-то случилось… Непостижимо…
Суворов не знал, что светлейший князь получил весьма ласковое письмо от государыни Екатерины II, а в нем были слова: «Гришенька, я хочу Измаил». Вот князю и пришлось, забыв о гордости и лени, о роскоши и неге писать к генерал-аншефу Суворову. Правда, когда крепость Измаил была взята, то всесильный фаворит Екатерины не простил Суворову этой оглушительной победы, но все это будет потом, а пока всесильный фаворит просит.
2-го декабря1790-го года Суворов был уже под Измаилом. Армия, уставшая от многомесячного стояния, встретила его кликами бешеной радости, ведь прибытие шустрого голубоглазого карлика означало только одно — штурм. Счастливы были все — от солдата до генерала.
Суворов никак не реагировал на восторженную встречу, он только лукаво подмигивал неизменно сопровождавшему его Ланжерону. Шевалье же выглядел совершенно потрясенным. Ему казалось, что так могут встречать лишь коронованную особу, и то не всякую, ведь часто встреча короля — это просто ритуал, из которого выхолощено живое чувство, а тут было преклонение совершенно реальное и живое.
За вечерним чаем, допивая четвертый стакан, Суворов сказал вдруг шевалье (до этого он хранил молчание):
— Ланжерон, миленький. Мне срочно нужна ваша помощь. Вот что я прошлой ночью надумал. Слушайте меня внимательно. Разведчики раздобыли план Измаила. Надо бы, сверяясь с ним, насыпать искусственный вал, точную измаильскую профиль. Руководство строительством хочу поручить вам, голубчик. Но это еще не все.
Ланжерон кивнул и придвинулся ближе к столу. Он был весь — внимание.
— Понимаете, Ланжерончик, я хочу по ночам на этом искусственном валу обучать войска эскаладе, дабы во всей последовательности воспроизвести все акты штурма: подход ко рву, забрасывание фашинами, переход, приставление и связывание лестниц, подъем на вал. Вам я хочу поручить обучению подъему на вал. Могу ли я на вас рассчитывать, любезнейший? Можете действовать совместно со своим дядюшкой графом де Дамом — он человек в военном смысле очень опытный и эскаладой владеет в совершенстве. Впрочем, вы и сами это знаете. Так я могу на вас двоих рассчитывать?
Ланжерон с превеликой радостью согласился и уже следующим утром набрал команду для строительства искусственного вала. Работа яростно закипела. Вал возвели уже через четыре дня. И сразу же начались ночные репетиции. Руководил ими всегда лично Суворов. Один уже вид его легкой фигурки вселял в сердца тех, кто скоро должен был брать Измаил, бодрость и уверенность. Ланжерона поражал и Суворов и русские солдаты и офицеры.
Вообще эти ночные репетиции очень многое дали Ланжерону в плане уяснения русской военной школы. Он так и сказал Суворову за вечерним чаем, сказал, что благодарит его за науку. Тот неожиданно мягко улыбнулся и сказал:
— Мой милый Ланжерон, а живя с вами невозможно не полюбить Францию, невозможно не стать роялистом.
С раннего утра Суворов встречался с командирами. Начальники штурмовых колонн приглашались для участия в разведывании подступов к Измаилу. Суворов, буквально пробуравливая присутствующих своим острым, насмешливым, каким-то даже ввинчивающимся взглядом, указывал направление и задачу каждой колонны.
Штурм был назначен на 11 января. Суворов получил накануне целую пачку писем (был там, в частности, и пакет от Потемкина), но ни одно из них он даже не раскрыл. Это и понятно — не до чтения было.
Спать он тоже не мог. Голос сморщился. Глаза из голубых стали серыми, пепельными.
Суворов сказал Ланжерону, глубоко вздохнув и глядя совершенно неулыбчиво, без тени обычной лукавинки:
— Да, милый мой Ланжерон, Ланжерончик мой, на такой штурм можно решиться только раз в жизни.
Загодя началась артиллерийская канонада. Весь день и всю ночь 500 орудий обстреливали крепость. На рассвете артиллерия сменила боевые заряды на холостые. В три часа ночи взвилась первая сигнальная ракета — армия пришли в полную боевую готовность. С появлением второй ракеты — штурмовые колонны придвинулись к крепости на 200 шагов. Третья ракета означала штурм.
Штурмовые колонны поднялись на вал практически одновременно. Так и было задумано Суворовым: крепостная ограда должна была быть захвачена сразу целиком, по всей линии.
Турки оборонялись ожесточенно, при этом что-то пронзительно крича и яростно жестикулируя. Их потные закопченные лица казались все время дергающимися, подпрыгивающими. А усы двигались сами по себе, как будто отдельно.
«Слишком много кривляния», — пронеслось вихрем в голове у Ланжерона, — «почти как в театре марионеток». Он в это время закалывал огромного толстого турка, который нещадно гримасничал — глаза и усы у него, казалось, просто скакали.
Турок стоял, широко расставив ноги, на краю левого вала. Его страшная неподвижная туша закрывала путь колонне генерала Алексеева, в которой был Ланжерон. Колонна в замешательстве остановилась. Тут Ланжнрон вырвался вперед, не раздумывая, подбежал к громадному турку и проткнул его. Турок рухнул. Путь на левый вал был свободен.
За Ланжероном тут же кинулся его дядюшка — Роже де Дам: не мог же он отставать от племянника. На вал быстро вскарабкалась основная часть штурмовой колонны, оказавшаяся перед вытянутой турецкой цепью. Не было ни мига передышки — надо было опять колоть и рубить (пехота орудовала штыками, у спешенных казаков были укороченные дротики).
Русские дрались молча, с каменными, ничего не выражавшими лицами. Вся сила расходовалась на удар штыком. И только когда штык проходил сквозь тело турецкого воина, из русского горла сдавленно вырывалось ругательство, счастливое, радостное, ликующее.
Ланжерон вертелся на валу как волчок. Он отнюдь не был спокоен, напоминая скорее сноп искр. В какой-то момент он отбросил штык (прокалывание врага штыком занимало слишком много усилий и времени), схватил с земли укороченный дротик, выпавший из рук разрубленного надвое казака, и кинулся на то, что оставалось от турецкой цепи. Так же поступили солдаты и унтер-офицеры из его отряда: все схватились за дротики и врубились в кучки сгрудившихся турок. Скоро колонна полностью утвердилась на валу.
После того, как штурмовыми колоннами были захвачены все валы, Суворов через открытые войсками ворота ввел резервы и, не давая противнику опомниться, двинул нападающих внутрь — на штурм города, где на площадях, улицах, в домах, обращенных в крепости, готовилась упорная оборона. С
