Но и эта, казалось бы, очевидная идея потонула в чудовищном российском бардаке. С одной стороны, Ельцин так и не удосужился принять решение, с другой — ожившая номенклатура, в том числе и из ельцинского окружения, утопила все в бесконечных «комиссиях по расследованию», где, разумеется, дело вели «профессионалы». Становилось ясно, что суда над лидерами августовского «путча», скорее всего, так никогда и не будет. (Суд над руководителями ГКЧП откладывался два года, пока, наконец, в феврале 1994 года новоизбранная Дума приняла закон об амнистии организаторов августовского «путча». Однако один из обвиняемых, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Варенников, отказался принять амнистию и потребовал суда. Суд состоялся в августе 1994 года, и генерал Варенников был оправдан). Вместо этого, в октябре 1991 года прошли довольно вялые слушания Верховного Совета, где некоторые депутаты требовали, конечно, более широкого обсуждения обстоятельств «путча» и даже расследования всей деятельности КПСС, а их коллеги-коммунисты, естественно, возражали. Цирк, да и только! С каких это пор стало нужно просить согласия у преступников прежде, чем посадить их на скамью подсудимых!
Любопытно, однако, что перспектива расследования преступной деятельности КПСС не вызвала энтузиазма даже у большинства «умеренной» публики.
Особенно почему-то тревожил их международный аспект. Действительно, какие-то факты на слушаниях всплыли, в основном по компартиям, и не очень значительные, например, о перекачке сотен миллионов долларов из государственной казны «фирмам друзей». Но и этого было достаточно для переполоха:
«Судя по всему, в ходе расследования всплывет еще немало документов подобного рода, — писала газета „Известия“, — и сегодня трудно представить последствия этой работы, поскольку скандал грозит выплеснуться на международную арену, всерьез повлиять на карьеры многих политических деятелей, оказать воздействие на деятельность и зарубежных компартий, и многих коммерческих структур, взращенных на финансовых дрожжах КПСС».
Не может советский человек слышать слово «заграница», не наделав в штаны. Ельцин исключения не составлял: 14 января 1992 года подписал указ «О защите государственных секретов Российской Федерации», коим восстанавливались практически все нормы секретности бывшего СССР.
Приехав опять в Москву в марте, я обнаружил картинку типичной советской показухи: с одной стороны, был торжественно открыт при архивном комитете «Центр хранения современной документации», куда якобы и поступили для всеобщего пользования партийные архивы. Об этом, благодаря стараниям Пихои, уже раструбила и российская, и западная пресса как о новом достижении новой демократии. Действительно, оформив пропуск, можно было подняться на второй этаж здания бывшего ЦК, в читальный зал этого Центра, и можно было даже посмотреть описи документов. С другой стороны, на этом и кончался демократизм новой российской власти, ибо никаких существенных документов вам видеть не полагалось. Прежде чем показать даже описи, вас знакомили с «правилами» работы Центра, из коих следовало, что, согласно указу Ельцина, из пользования изъяты:
1. Все вообще документы после 1981 года.
2. Все материалы к решениям Секретариата ЦК после 1961 года.
3. Все вообще материалы «особой папки».
4. Все материалы международного отдела, отделов загранкадров, международной информа-ции, административных органов, оборонной промышленности ЦК, документы КГБ и ГРУ после 1961 года.
Если хотите, можете знакомиться с пленумами по сельскому хозяйству или отчетами о выполнении пятилетних планов. Не хотите — не знакомьтесь. Даже документы, касавшиеся меня лично, моей судьбы, моей жизни, не имел я права видеть — а такие были в описи решений секретариата. Какая уж там «международная комиссия»! Напрасно я размахивал нашим договором перед носом Пихои, тыкал пальцем в его подпись. Он только очками поблескивал.
— Это недействительно.
«Недействительными» оказались теперь и его подписи под соглашением с делегацией наших «организаций-учредителей», которую я прислал в октябре, вскоре после своего отъезда. И, очевидно, его «соглашения» с другими организациями, которым он норовил «продать» тот же «товар» за нашей спиной. А их набрался уже добрый десяток. Каждый раз осчастливленная таким образом новая организация радостно сообщала прессе, что именно она (и только она) получит теперь доступ к партийным тайнам. Но буквально через месяц появлялась другая, не менее счастливая. Удивляться тут нечему, ибо мечта Пихои была столь же проста, как и несбыточна: получить много-много денег, не выпустив из рук своих богатств и притом, Боже избави, не заработав по шее от начальства. Попросту говоря, ему грезились миллионы в обмен на доклады обкомов о работе с молодежью, да еще проданные каждому отдельно, с видом благодеяния. Не удивительно, что, так ничего и не получив, он лишь взбудоражил полмира и сам же теперь обиделся на весь Запад сразу.
— Вот ведь сволочи, — жаловался он мне (!), — все требуют эксклюзивных прав. Ну, теперь никто у меня ничего не получит.
Конечно, столь любимый им 30-ти летний период секретности — «как в Англии» — появился в ельцинском указе не без его хлопот. «Продать» ведь можно только то, что запрещено, только оно становилось его «собственностью». Разрешенное же пришлось бы отдать за так, без всякого интереса.
Словом, так и умерла, не родившись, моя идея «исторического Нюрнберга», достойного завершения величайшей войны в истории человечества. Ничтожные чиновники, почти нелюдь, оказавшиеся по чистой случайности в высоких российских креслах, тешили теперь свое мелкое тщеславие, распоряжаясь тем, на что не имели ни малейшего морального права: нашим наследием. Те, кто провел свои никчемные жизнишки, просиживая штаны в парткомах, запретили знать правду о нашей жизни нам, вынесшим на своих плечах все тяготы великой битвы. Неужели еще и это я должен был пережить?
Улетая опять из Москвы в конце марта, я дал несколько исключительно хлестких интервью, точно отвесил пощечину. Такова, сказал я, ваша «демократия», грудью вставшая на защиту коммунистических секретов.
«Можете ли вы представить себе, чтобы после разгрома Германии всю фашистскую документацию засекретили лет эдак на тридцать? Новая Германия не прятала чужие тайны. Если ты всерьез порываешь с прошлым, то вряд ли станешь его скрывать».
Даже «Известия» не решались опубликовать это интервью недели две. Я уж думал — вообще не решатся. «Ну и черт с ними, — махнул я рукой, — пропади они пропадом. Все равно пощечину можно дать только тому, у кого сохранилось чувство достоинства, а здесь таких не осталось».
Честно говоря, приезжать в Россию я больше не собирался.
5. Диалектика не по Гегелю
Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к весне 1992 года коммунисты настолько обнаглели, что опротестовали в Конституционный суд указы Ельцина, запретившие КПСС.
Наверное, со стороны это выглядело дурной шуткой: одна группа бывших коммунистов судится с другой о конституционности запрета своей бывшей партии, да еще в суде, все члены которого — тоже бывшие коммунисты. И это, заметьте, в стране, где конституции как таковой нет, а есть старая конституция РСФСР (аналогичная конституции бывшего СССР), которую никак не могут заменить и оттого бесконечно вносят в нее поправки. Куда там Кафке с его жалкой фантазией или Гегелю с его детским представлением о диалектике!
Однако Ельцину и его окружению было не до шуток. Перспектива проигрыша дела в суде была вполне реальна (по крайней мере, семь из двенадцати судей открыто симпатизировали КПСС), а это повлекло бы за собой кошмарные последствия. Помимо чисто политических осложнений, пришлось бы возвращать только что поделенную «партийную собственность» (включая комплекс зданий ЦК на Старой площади, куда совсем недавно переселилось российское руководство), не говоря уж об этих самых архивах. Не случайно, выступая в Конгрессе США летом 1992 года, Ельцин упомянул этот суд в числе наиболее важных политических проблем, стоящих перед страной.
Словом, всполошилась, а то и прямо ударилась в панику вся президентская рать. И в результате
