человека, за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, — 179 человек, за нарушение законов об отделении церкви от государства и школы от церкви — 4 человека. Указанные в письме Сахарова двенадцать человек (Марченко, Осипова, [Иван] Ковалев, Некипелов, Шихановнч и другие) осуждены за совершение конкретных преступных деяний, подпадающих под действие норм уголовного законодательства, и в строгом соответствии с законом. (…) Отдельные лица из числа отбывающих наказание, в том числе и упомянутые в письме Ковалев, Осипова, Шиханович, в результате систематической воспитательной работы осудили свои действия, заявили о раскаянии и отказе от проведения в дальнейшем противоправной деятельности. (…)
Поднятые Сахаровым вопросы обусловлены, видимо, заблуждениями, которые усиливаются постоянным негативным влиянием его жены Боннэр.
С учетом изложенного полагали бы целесообразным письменный ответ Сахарову не давать. Можно было бы поручить ответственному работнику Прокуратуры СССР провести с ним обстоятельную беседу, в которой дать аргументированные ответы на затронутые в его письме вопросы.
Проблема Сахарова и проблема политзаключенных были неразрывно связаны: одну без другой решить было нельзя, а решение одной автоматически предопределяло решение другой. Поэтому основной принцип решения освобождать только «идейно разоружившихся» — был сохранен и тут. Представляя по поручению ЦК свои «предложения в отношении Сахарова», глава КГБ Чебриков, член политбюро Лигачев и президент Академии наук СССР Марчук писали:
Решение о необходимости пресечения враждебной деятельности Сахарова было вызвано тем, что он на протяжении длительного времени проводил подрывную работу против Советского государства. Подстрекал агрессивные круги капиталистических государств к вмешательству во внутренние дела социалистических стран, к военной конфронтации с Советским Союзом, инспирировал выступления против политики Советского государства, направленной на разрядку международной напряженности и мирное сосуществование. Вместе с тем Сахаров предпринимал меры по организационному сплочению антисоветских элементов внутри страны, подстрекал их к экстремистским действиям, пытался установить контакты с антисоциалистическими группами в ЧССР, солидаризировался с чехословацкими «хартистами» и представителями польского так называемого «Комитета общественной самозащиты», призывал их к организационному объединению для проведения антисоциалистической деятельности.
Но вот, благодаря мерам воздействия мудрого КГБ, поостыв в Горьком и, главное, в отсутствие жены Сахаров взялся-де за ум, опять стал интересоваться наукой, «критиковал американскую программу „звездных войн“, позитивно комментировал мирные инициативы советского руководства, объективно оценивал события на Чернобыльской АЭС».
Указанным изменениям в поведении и образе жизни Сахарова по-прежнему настойчиво противодействует Боннэр. Она по существу склоняет мужа к отказу от научной деятельности, направляет его на изготовление провокационных документов, заставляет вести дневниковые записи с перспективой издания их за рубежом. Однако, несмотря на это, представляется целесообразным продолжить усилия по привлечению Сахарова к научной работе, что полезно уже само по себе и может способствовать удержанию его от активного участия в антиобщественной деятельности.
В этих целях представляется возможным в настоящее время решить вопрос о возвращении Сахарова в Москву, так как дальнейшее пребывание его в Горьком может вновь подтолкнуть его к активизации антисоветской деятельности, если учесть к тому же отрицательное воздействие на него жены и продолжающийся интерес к так называемой «проблеме Сахарова» со стороны Запада.
При этом хочется верить и в заявление Сахарова о том, что он no возвращении в Москву готов отойти от общественном деятельности. (Курсив мой. — В.Б.)
Возвращение Сахарова в Москву может вызвать и некоторые негативные моменты, учитывая антисоветскую направленность Боннэр, ее явное стремление провоцировать Сахарова на конфронтацию с нами, нескрываемое желание сотрудничать с противодействующими нашей политике кругами Запада. Их квартира может вновь стать местом всякого рода пресс-конференций с участием иностранных журналистов, местом встречи антиобщественных элементов, выработки заявлений и требований негативного характера. Сам Сахаров вряд ли воздержится от участия в делах по так называемой «защите прав человека». Но и при наличии всего сказанного возвращение Сахарова обойдется в настоящее время меньшими политическими издержками, чем продолжение его изоляции в Горьком. При этом имеется в виду, что по линии Комитета госбезопасности будут осуществляться меры по централизации возможных негативных проявлений.
В конечном счете, и Сахаров, и «помилованные» политзэки возвращались не как победители и даже не как невинно репрессированные, а как «нейтрализованные» и милостиво прощенные. Не возникало и речи об их реабилитации, как, например, было при Хрущеве. Решение опять же было продиктовано партийной «целесообразностью», необходимостью уменьшить «издержки». Какая уж там «победа демократии» — это была победа политбюро, победа их «глазности».
Да и сами «помилованные» знали, что это поражение: написавшие заявление, по каким бы причинам они это ни сделали, все равно признавали таким образом чекистскую «целесообразность». «Отказавшись от деятельности», можно было и с самого начала не садиться. Режим ничего другого от нас и не требовал. И те, кто это сделал, получили вознаграждение, стали депутатами, «политическими деятелями», а те, кто отказался, — остались «антиобщественными элементами». Разве кто-то не понимал, от какой деятельности требуется отречься, если это открывало путь к общественной деятельности? Разве напоминал Горбачев Сахарову о его обещании «отойти от общественной деятельности», приглашая его широким жестом открыть свой «Съезд народных депутатов» весной 1989 года?
Так кончилось наше движение, расколовшись на тех, кто взялся «поддерживать Горбачева», и тех, кто отказался служить ширмой генеральному секретарю ЦК КПСС в его играх. И даже тех из нас, кто был изгнан на Запад, режим быстренько разделил на «хороших» и «плохих» диссидентов: на тех, кто «признал Перестройку», и тех, кто ее не признал. (Как эмигрантов в 20-е годы — на тех, кто «признал революцию» и тех, кто не признал ее.) «Признавших» стали пускать в страну, печатать статьи в газетах об их героическом прошлом; о «непризнавших» молчали, точно нас и не было. Только советские дипломаты при встрече стали зазывно улыбаться и вполне искренне огорчаться, видя наше «застойное» недоверие.
Конечно, одним из первых пожаловал Синявский, «они — писатели» собственной персоной, объяснил публике с важностью, «им — писателям» присущей:
«У меня всегда были лишь стилистические разногласия с Советской властью».
Бог мой, сколько ж в этой фразе было жеманства, снобизма и — мерзости. Ведь это говорилось об ублюдках, замучивших миллионы людей и, как мы теперь с грустью видим, загубивших страну. Любопытно, а с Гитлером у него тоже «стилистические» разногласия? И в чем же они? В каком же стиле предпочли бы «они — писатели» убивать живых людей?
С Горбачевым, которого он объявил «диссидентом N1», не было уже, видать, разногласий ни в синтаксисе, ни в грамматике.
— Скажите, а почему вы не возвращаетесь? — спрашивали меня перестроенные журналисты с неподдельным удивлением. И трудно было понять, чего в этом вопросе больше: глупости или подлости.
14. Последние попытки
Однако мало было доломать старую оппозицию — требовалось еще не допустить и создания новой.
Группа лиц (…) пытается провести 10–14 декабря сего года в Москве так наз. «семинар независимых общественных организаций стран — участниц хельсинского процесса по гуманитарным вопросам».
…Возглавить секции намереваются Григорьянц, Ковалев, Богораз-Брухман, Черновол, Айрикян и другие, в прошлом судимые за антисоветскую деятельность и помилованные в текущем году Указом Президиума Верховного Совета СССР. Председателем «подготовительного комитета» объявил себя Тимофеев.
Распространяется «обращение», в котором устроители «семинара» демагогически заявляют, в
