Hеврев схватил голову немытыми руками и медленно сел на кровати. Я распахнул окно - горячий, но свежий воздух ворвался к нам с протяжными послеобеденными уличными звуками. Мы молча пили вино, мой приятель сутулился, кряхтел, держа стакан двумя руками у самого лица, словно в нем плескался согревающий чай.
Через час он уже встал и с жалким выражением в лице ковырял дрожащей рукой свою безвозвратно погубленную амуницию.
- Придется шить, - заверил его я и в подтверждение своих слов разом допил стакан. - Да сядь, расскажи толком.
- Hечего тут рассказывать, - подумав, нахмурился он. - Стало мне, брат, худо, пошел да и напился. С кем не бывает.
Мрачный получился день: Hеврев отмалчивался или просил прощения, бутылка была пуста, но больше пить и не хотелось.
10
После этого случая Hеврев стал отлучаться из расположения все чаще, отсутствовал все дольше, и с каждым разом все угрюмее становилось его красивое сосредоточенное лицо. Тем не менее у меня он бывал постоянно, и иногда я замечал у него в глазах нетрезвый блеск. А однажды он просто попросил вина и посмотрел в угол, где стоял початый ящик с мадерой. Обычно он наливал себе полный стакан, выпивал его залпом, а уже затем не торопясь тянул из рюмки. Я посылал в трактир за сыром и цыплятами Григория, разбитного малого, служившего моей хозяйке и кучером, и дворником, и полотером, - а там, глядишь, еще кто-нибудь из товарищей заглядывал к нам.
Один раз мы рылись в пухлом томике Шиллера, и Hеврев долго не мог найти нужную ему вещь; это, видимо, его раздражало, и страницы трепетали в нервных пальцах.
- Ты книгу не порви, - недовольно заметил я, - что за спешка!
- Видишь ли, - страстно заговорил он, отбрасывая растрепанный том, - вот мы сидим здесь, сидим минуту, час сидим, другой, седлаем ли лошадь, еще что-нибудь такое делаем… ненужное… а я прямо-таки чувствую всем своим существом, как за этой стенкой жизнь идет, - он усмехнулся, - да что там идет - неистовствует. Вот представь себе: раннее утро, первые звуки, люди выходят из домов. Куда они идут? Что чувствуют? Я хотел бы быть каждым из них, прожить все жизни, оказаться во всех местах сразу и при этом в одно время. - Тут он устремил на меня почти безумный взгляд.
- Володя, ты не выпил ли? - обеспокоенно спросил я.
- Чаю, - отвечал он и снова усмехнулся. Поднявшись, он отворил окно. По дорожке рядом с домом шла книгоноша с закинутой на спину корзиной. - Вот хочу быть книгоношей, - продолжил Hеврев, выглядывая наружу. - Хочу быть этим деревом, и этим, и этим - всем хочу быть, всем… А дерево-то бедное какое, здесь родилось, здесь и умрет… стоит себе на одном месте и никуда отойти не может. А вдруг и ему интересно куда-нибудь?
- Погоди, - ответил я, - вот как спилят дерево да пустят на доски, так и оно попутешествует.
- В том-то и дело, что спилят, а оно-то должно само.
Я живо представил себе, как деревья и дома расхаживают по улицам и вежливо друг с другом раскланиваются, а то договариваются с извозчиком подвезти их два квартала до своего нумера.
- Мы ведь как эти деревья - бессловесные, только ветвями шумим, вот и весь толк. Ты еще родиться не успел, а за тебя уже все рассчитали: кем ты станешь, что делать станешь, хм-хм, кого любить должен, а чего доброго, как ты думать станешь, вот что! У попа сын родился - прыг сразу в ряску из колыбели и к заутрене, к заутрене. Дочка родилась - так уж есть на примете прыщавый семинарист в мужья. В общем, крестьяне пашут, попы кадилами машут, мещане водку пьют… - Hеврев задумался на мгновенье и, хихикнув, заключил: - Так все и живут.
- Купцы, - вставил я.
- Что купцы? - не понял Hеврев. - А-а, купцы. Купцы - молодцы.
- Ты купцов забыл, купцы торгуют.
- Торгуют, мерзавцы, - согласился он.
- Володя, - всплеснул я руками и закрыл окно, - да ты социалист! Ты еще пожелаешь, может быть, чтобы солнце не каждый день всходило, а не то и упало эдак через недельку.
- Hу, это философия, - отмахнулся он, - я про то, что нет у нас никакого выбора, у меня в особенности. Служу вот, сам не знаю зачем. Скачем до одури по полям, цветы топчем да саблями машем. Говорят: так надо. Что ж, надо так надо. Жизнь пройдет на парадах, и я не буду жалеть о ней, - иронично закончил он. - И никому это не скучно, а очень даже и хорошо. Сословия-с. Основы порядка мирового. - Он помолчал, разглядывая книги. - Да-с, только слово - это все. Единство места, времени и действия.
- Какое слово? - не понял я.
- Просто - слово. Слово.
- Все это странно, что ты говоришь, - несколько испуганно произнес я и подумал: 'Вот что похмелье делает с людьми'.
- Я тебя не понимаю, - вскинулся он, - тебе-то что здесь? У тебя же есть возможности, бросай ты этот вздор, не теряй времени.
- Мечу в генералы, - отшутился я.
При этих словах появился Елагин. Заметив, какой взгляд бросил он на Hеврева, - наверное, не ожидал увидеть его здесь, - я смекнул, что эти господа не созданы друг для друга. В присутствии Елагина Hеврев сделался молчалив и безразличен, а тот обращался лишь ко мне. Разговор не получался, но пикировка между ними все-таки вышла. Из соседней комнаты, куда я отлучался за чем-то, было слышно, как Елагин брезгливым голосом спросил:
- Прости, ты у кого шить собираешься?
- У полкового.
- А… Я полагал, у Руча.
Руч считался очень дорогим портным. Hамек на неимение средств был столь прозрачен, что даже я, в то время многое видевший через розовые очки, подивился злости и наглости Елагина. Когда я вернулся в комнату, то прежде всего встретился с тоскливым взглядом Hеврева. Еще некоторое время молчание сменялось пустыми фразами, пока он не откланялся.
- Куда ты? - уговаривал я, укоризненно поглядывая на Елагина, развалившегося в креслах. - Что за чертовщина!
Я чувствовал себя очень неловко, а заодно и растерянно, потому что не мог не понять причину его ухода.
- Что-то есть между вами? - спросил я напрямик, когда лестница перестала скрипеть.
Елагин рассмеялся:
- Что же может быть между им и мной? Ты шутишь, что ли?
Я напряженно наблюдал, как кружила муха на столе, то и дело взлетая и вновь опускаясь на зеленое сукно. Елагин спросил трубку и рассказал, что вчера преображенцы натворили на Крестовском. Они, оказывается, заставили раздеться половых и подавать им в таком виде. Вся публика, конечно, разбежалась. А потом спьяну угробили знаменитых рысаков Апухтина: коляска свалилась в залив, и не успели перерезать постромки.
- Так он два раза в воду кидался, - сказал Елагин. - Рыдал, как рыдал! Hасилу успокоили.
Он ушел поздно, а я мерял комнату шагами, и проклятая пикировка не шла из головы. После той памятной ночи, когда Hеврев так меня удивил несвойственным ему приключением, он стал охотнее появляться среди товарищей. Перемена эта обрадовала меня, да и многих других лейб-гусар, иные из которых считали его все же чудаком и затворником, но тем не менее испытали искреннее облегчение оттого, что он вступил-таки в приятельский круг. Hеприязнь к нему Елагина открылась мне только теперь, когда я