взлёта внутри университетских стен не было, да никто и не подумал бы запускать самолет внутри ограды университета. По случаю зимнего времени самолет был поставлен на лыжи, и тащить его было очень нелегко, даже с учетом наколдованного облегчения веса. Морозный снег цеплялся к лыжам и не хотел скользить. И всё равно студенты толкали самолет быстрее, чем успевал ковылять за ними Гуров. Приходилось его ждать.
— Наверное, такой человек, как Эммануил, названный впоследствии Иисусом Христом, действительно существовал, — продолжал Гуров, — и он, скорее всего, говорил нечто похожее на то, что описано в Новом Завете. Но не совсем то. В некоторых старых свитках его слова имеют смысл: 'Будьте беззлобными и доброжелательными, иначе погибните от ожесточения и неутоленной жажды мести', — я излагаю своими словами, — а в официальном христианстве та же мысль выражена следующим образом: 'Будьте беззлобными и доброжелательными, иначе бог отдаст вас дьяволу, а тот сделает вам больно'. Чувствуете разницу?
— Нет, не чувствую, — честно признался Майоров.
— Какие же вы всё же ещё маленькие! И чему вас только учат! Разница тут принципиальная, в результате получаются идеологии с совершенно противоположной направленностью. В первом случае мы имеем образ человека, который избавился от злобности и приобрел смирение. Немаги, которые идут по этому пути, развивают учение о том, как стать таким человеком и почему это хорошо. Во втором случае мы имеем образ наказывающего бога — деспота, слабо отличимого от дьявола — против такого образа, кстати, восстает всё здоровое в человеке, — а также мы имеем парализующий страх, который блокирует на ранних стадиях даже зачатки мысли о том, как сделать мир лучше, а также мысли о том, в чём искать счастья. Стоит такой мысли возникнуть, как животная система выживания блокирует её на самых ранних стадиях. Вдруг 'Большому Папе' не понравится своеволие и вольнодумство? Это же образное мышление, у вас уже должны были быть уроки с такими примерами.
— А что, преодолеть страхи нельзя? — упрямо спросил Валентин Соколов.
— Можно. Только для этого придётся разобраться со всеми страхами, накопленными с детства. Тесного пространства, темноты, высокой температуры, неподвижности и невозможности шелохнуться, обиды, одиночества… Помните, насколько сильны были эти ощущения в детстве? Они никуда не делись, они сидят в вас, подавленные, но не уничтоженные. Вам, волшебникам, под силу с ними справится, вас ещё научат их изучать, а обычные люди просто отворачиваются от неприятного места. Но самая главная печаль в христианстве связана не с этим. Христианство давит на чувства, оно провозглашает, что Бог есть любовь, и тем самым ломится в открытые ворота. Чувства у людей уже были достаточно развиты ещё до возникновения христианства. Проблемой было не возбудить чувства, проблемой было поставить чувства под контроль. Эмоции людей тогда и так захлёстывали, да так, что иногда они убивали друг друга от самого мелочного недовольства. В то время надо было говорить, что Бог — это не только любовь, но и разум, и воля. Что любовь должна контролироваться разумом, иначе она превращается в разрушение. Этого нет в христианстве, и потому оно сейчас играет скорее отрицательную роль, чем положительную. По этой причине кое-кто из волшебников говорит, что это дело тёмных магов, но есть и такие, которые считают, что это дело Божьего промысла, неизвестного нам, волшебникам. Поэтому мы в историю христианства не вмешиваемся. Никто не знает, что это за проект и каковы его цели и последствия. Ему решили дать возможность развиваться по своей логике до самого конца. Считается, что это будет очень хорошая школа для немагов. Так что с христианством вам ещё разбираться и разбираться, товарищи господа волшебники.
— У них просто не хватает воли, — ухмыльнулся Юрген, — вот они и ищут, кто бы их пожалел. У нас считалось главным — это иметь силу воли.
— Какая такая воля? Для чего? — спросил Гуров.
Трескофф сразу скис:
— Ну, вот как в книге у Гитлера… он пережил большое горе и сумел преодолеть его, восстановиться, начал бороться за выживание немецкого народа.
— Нет, не про эту силу воли там говорилось. Вы Ницше читали?
— Нет. — признался Юрген, — Нам рекомендовали, но я так не прочитал. Я простой лётчик, не партайгеноссе совсем.
— У него в книге про Заратустру есть такая притча, что дух человека проходит через несколько состояний: дух становится верблюдом, верблюд становится львом, и, наконец, лев верблюдом. Сначала верблюд ищет себе новые свершения и новые вызовы. Потом лев уничтожает дракона с именем 'ты должен', и только потом лев превращается в ребёнка, который имеет силу сказать 'я хочу'. 'Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово самоутверждения'. Вот про эту силу — силу сметь, силу добиваться того, что хочется, — ваши вожаки и говорят. Только вас они за дураков держат и в том вам и не признаются. А себя считают за тех, кто такую силу имеет. Одним словом, 'прохвост — это тоже энергия'.
Шигареву тоже захотелось задать хоть какой-нибудь вопрос, и он спросил:
— А сколько раз надо прощать брату?
— Бесконечно, — молниеносно ответил Гуров, — дело тут не в том, сколько раз прощать или не прощать. Научитесь прощать хотя бы себя самого. Вот когда вы перестанете ругать себя 'задницей' каждый раз, когда у вас что-нибудь не получается, вот тогда можете считать, что достигли начального уровня волшебника. А до того, пока вы находитесь во власти раздражения, досады или гнева, разумным существом вы, строго говоря, не являетесь.
— А почему тёмные маги фашистам помогают?
— Они им очень симпатичны. Сверхчеловеки, возвышающиеся над тёмной массой… Очевидно, тёмные маги надеются, что фашисты установят для них единую политическую власть по всему миру, а они будут вершиной сверхчеловеков. Льстит, знаете ли, быть вершиной сверхчеловеков.
— А почему тогда они сами советские войска не уничтожают?
— Во-первых, уничтожают. Зафиксировано достаточно много фактов. Во-вторых, они вынуждены делать это незаметно — иначе мир магов проснётся и в каждом окопе будет сидеть по наблюдателю от магов. А пока маги считают, что это внутренняя война немагов, в которую им не стоит вмешиваться, и тёмные стараются поддерживать это впечатление. Всё, приехали.
Они прибыли на поле, укатанное многочисленными парусными досками. Многие немаги — ученики развлекались тем, что катались на досках с парусом. Эти доски отличались от ледовых буеров тем, что на них надо было стоять, удерживая парус в руках. Это было очень непросто, доски ехали очень быстро, и падения были весьма частым делом. Но тем веселее и интереснее было кататься.
Ваулина побежала против ветра, выравнивая магией взлётную полосу и зажигая в снегу волшебные огоньки — так, чтобы было похоже на настоящий аэродром. Майоров и Палиас начали расчехлять киноаппарат с регистрирующей аппаратурой.
— Красота-то какая, — произнес Гуров, глядя на выстраивающуюся цепочку парных огоньков, сходящихся в перспективе, — ну что, полетаем, господа волшебники?
Александр посмотрел на него и подумал, что Сергею Александровичу эта цепочка уходящих вперед огней, наверное, должна представляться очень волнующей. Это же был его самолет. Самого Александра больше волновала та проблема, что управлять самолётом он учился только по книжке, да немного на модели ракетоплана…
— От винта! — закричал Гуров, заводя мотор. Он сидел в передней кабине биплана, Валентин Соколов — во второй. Под винтом никого не было, мотор у Гурова запускался от нажатия кнопки. Возглас имел исключительно традиционный характер.
Пропеллер взвыл, самолёт начал набирать скорость. Экспериментальный самолёт сумел очень бодро взлететь и сделать пару кругов над полем, Валентин покачал его немного с боку на бок и пошел на посадку. Константинос на всякий случай сопровождал их на метле, на небольшом расстоянии сзади. После посадки Гуров уселся в заднюю кабину, а Александр полез в переднюю — на место ученика. Теперь им предстояло испытать биплан во всех мыслимых режимах — от перевёрнутого полёта и до максимальных нагрузок.
Но никаких испытаний не получилось — не успели они набрать и двух километров, как Гуров закричал: 'Прыгай!'. Ещё до полета он предупредил Александра с Валентином, что ожидает от мотора разных пакостей, вплоть до взрыва, и потому при малейшей угрозе следовало покидать самолет без
