свойственными его понятиям оттенками. Можно, как это и бывает в действительности между родителями и их детьми, прожить 6 течение многих лет рядом с человеком и никогда не понимать его. Вся наша обиходная психология, основанная на том предположении, что люди под влиянием одинаковых возбуждений испытывают и одинаковые чувства, как нельзя более ошибочна.
| 1 Преломление идей, т. е. видоизменение понятий в зависимости от пола, возраста, расы, образования — недостаточно исследованный вопрос психологии. Я слегка коснулся его в одном из последних моих трудов, показав, как изменяются учереждения, религии, языки и искусства с переходом от одного народа к другому. |
Мы никогда не можем видеть вещи такими, каковы они в действительности, потому что мы воспринимаем лишь состояния нашего сознания, создаваемые нашими же чувствами. Еще менее мы можем рассчитывать на то, что невольные искажения в представлениях будут одинаковы у всех людей, так как эти искажения подчиняются врожденным и приобретенным понятиям людей, и, следовательно, различаются между собой сообразно расе, полу, среде и т. п., и поэтому-то можно сказать, что всего чаще общее взаимное непонимание управляет отношениями между людьми разных рас, разных полов, принадлежащими к разным общественным слоям. Они могут пользоваться одинаковыми словами, но никогда не будут говорить одним и тем же языком.
Вещи представляются нам всегда не такими, каковы они в действительности, чего мы и не подозреваем. Мы даже вообще убеждены, что этого и быть не может; оттого-то для нас почти и невозможно допустить, что другие люди могут мыслить и действовать совершенно не так, как мы. Это непонимание мнений в конце концов обращается в полную нетерпимость, особенно в области верований и воззрений, основанных исключительно на чувствах.
Все люди, придерживающиеся в религии, морали, искусствах, и политике мнений, отличных от наших, тотчас являются в наших глазах людьми недобросовестными или, по меньшей мере, опасными глупцами. Поэтому если мы располагаем какой-нибудь властью, мы считаем своим непременным долгом, энергично преследовать столь зловредных чудовищ. Если мы их более не сжигаем и не гильотинируем, так это потому, что упадок нравов и прискорбная мягкость законов препятствуют этому.
Относительно людей, принадлежащих к расам, значительно отличающимся от нашей, мы допускаем еще, по крайней мере в теории и не без сожаления, плачевное ослепление этих людей, то, что они могут мыслить не вполне так, как мы. Мы считаем, впрочем, если случайно становимся повелителями этих людей, что для их благополучия они должны быть подчинены нашим правам и законам самыми энергичными мерами. Арабы, негры, аннамиты, мальгаши и т. д., которым мы хотим навязать наши нравы, законы и обычаи, ассимилировать их, как говорят в политике, узнали по опыту во что обходится желание мыслить иначе, чем их победители. Они, разумеется, продолжают, сохранять свои врожденные понятия, которых они не в силах изменить, но они научились скрывать свои мысли и, вместе с тем, приобрели непримиримую ненависть к своим новым повелителям.
Полное взаимное непонимание между народами разных рас, не всегда порождает между ними неприязнь. Оно может даже сделаться косвенным источником симпатий между ними, так как ничто в этом случае им не мешает создавать в своем воображении желаемое представление друг о друге. Справедливо было замечено, что «одним из самых надежных оснований, на котором покоится франко-русский союз, было почти полное незнание друг друга со стороны обоих народов».
Взаимное непонимание бывает разных степеней у разных народов. Оно достигает высшей степени у народов, которые мало путешествуют вне своей страны, например, народы латинской расы; у них поэтому нетерпимость безгранична. Наша неспособность понимать идеи других цивилизованных или нецивилизованных народов поразительна. Она, заметим кстати, и есть главная причина плачевного состояния наших колоний. Наиболее выдающиеся представители латинской расы и даже такие гениальные, как Наполеон, не отличаются в этом отношении от обыкновенных людей. Наполеон никогда не имел даже смутного понятия о психологии испанца или англичанина. Его суждения о них не шли далее того мнения, какое можно было недавно прочитать в одном из наших больших поли тических журналов по поводу отношений Англии к дикарям Африки: «Англия всегда вмешивается в дела дикарей, чтобы препятствовать им освободиться от их царей и перейти к республиканскому образу правления», — уверял с негодованием простодушный автор. Трудно выказать большее непонимание и большую наивность.
Впрочем, и сочинения наших историков кишат подобного рода суждениями. И вот отчасти почему я пришел к заключению, что исторические описания — не более как настоящие романы, совершенно чуждые всякой действи-тельности1. То, с чем они нас знакомят, никогда не было душой исторических лиц, а являет единственно душу самих историков.
Вследствие того, что расовые понятия не подходят под общую мерку, и что однородные слова возбуждают весьма нeoдинaкoвые понятия в умах, различающихся между собой, я пришел еще и к другому, на вид парадоксальному, заключению, что написанные сочинения совершенно непереводимы с одного языка на другой. Это спра ведливо даже для языков современных и еще в несравненно большей степени — для языков, передающих нам понятия народов умерших.
Такие переводы тем более невозможны, что действительный смысл слов, т. е. чувства и представления, вызываемые ими, меняются из века в век. Не имея возможности изменять сами слова, которые видоизменяются значительно медленнее, чем идеи, мы бессознательно меняем смысл слов. Так именно религиозный и моральный кодекс англосаксов — Библия, написанная 3000 лет тому назад для племен периода варварства, могла приспосабливаться к последовательным и изменчивым потребностям высоко цивилизованного народа. При помощи собственных измышлений всякий подводит под древние слова свои современные понятия. Истолковывая таким образом Библию, можно, как это и делают англичане, открыть ее на удачу и найти там решение любого политического или морального вопроса.
| 1 Макс Мюллер упрекает меня за это мнение. В одной из статей в «Revue historique» Л. Лихтенбергер, о недостаточно критическом взгляде которого я уже говорил, тоже заявляет своим читателям, что мое мнение его «ошеломило». Это мнение, тем не менее, я высказывал уже давно в моих исторических сочинениях, указывая, что только в творениях искусства или литературных памятннках могут читаться мысли умерших народов. |
Повторяю, что только между людьми одной и той же расы, находящимися в течение продолжительного времени в одинаковых условиях существования и обстановки, может иметь место некоторое взаимное понимание. Благодаря наследственным формам их мыслей, слова, которыми они обмениваются в устной или письменной речи, могут тогда возбуждать в них приблизительно одинаковые понятия.
§ 3. НАСЛЕДСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ НРАВСТВЕННЫХ ПОНЯТИЙ
Роль известных нравственных качеств в судьбе народов имеет решающее значение. Нам скоро придется это показать при изучении сравнительной психологии разных рас. Теперь же мы хотим только указать, что нравственные качества, подобно верованиям, переходят по наследству и, следовательно, составляют часть прародительской души народа. На этой-то унаследованной от предков почве и возникают возбудители наших действий, а наша сознательная деятельность служит нам только для наблюдения их результатов. Общее руководство нашими поступками обыкновенно принадлежит унаследованным нами чувствам и очень редко — разуму.
Эти чувства приобретаются очень медленно. Нравственные качества обладают некоторой прочностью лишь тогда, когда они, сделавшись нашим наследственным достоянием, перешли в область бессознательного и, следовательно, ускользают от влияний, всегда эгоистичных и чаще всего противных разумным интересам расы. Нравственные начала, внушаемые при воспитании, поистине имеют очень слабое влияние; я даже сказал бы, что влияние это равно нулю, если бы не приходилось принимать в расчет те безразличные натуры, которых Рибо1 справедливо называет бесформенными, безличными (amorphes); натуры эти находятся на той неопределенной границе, где малейший повод может с одинаковой легкостью отклонить их в сторону добра или зла. Для этих-то безразличных существ особенно полезны законы и полиция. Они не сделают ничего такого, что последними запрещается, но до более высоких нравственных начал они не поднимутся. Разумное воспитание, т. е. пренебрегающее совершенно философскими разглагольствованиями и рассуждениями, может им доказать, что хорошо понятый интерес состоит в том, чтобы не слишком близко держаться сферы действий полиции.
Пока наш разум не вмешивается в наши действия, наша мораль остается инстинктивной, и наши побуждения не отличаются от побуждений самой бессознательной толпы. Эти побуждения безотчетны в том смысле, что они инстинктивны, а не подсказаны разумом. Но они и не лишены целесообразности в том смысле, что являются следствием медленных приспособлений, созданных целым рядом предшествующих потребностей. В душе народной эти инстинктивные возбудители проявляются во всей своей силе, и потому инстинкт толпы отличается всегда глубоким консерватизмом и способностью защищать общие интересы расы, пока теоретики и ораторы его не затемняют.
ГЛАВА
