— Конечно, на маневры едут. Смотрите!
Вадя почти сдался:
— Что ж. Возможно, и на маневры.
— Ты хотел бы на маневры? — спросил я Вадю.
— А зачем? Я же не красноармеец и не командир.
— Ну просто так. Все же интересно, — сказал я.
Вадя подумал или просто отвлекся — посмотрел в окно, потом безразлично сказал:
— Я и в кино видел такие маневры раз десять. Подумаешь!
Эшелон прошел, но опять мы остались стоять на разъезде. Это уже никому не нравилось. Самые спокойные из нас заворчали.
Вожатая терпеливо обходила всех нас и уже более дружелюбно, чем в начале пути, говорила:
— Когда поедем, так жарко не будет!
— А какая станция следующая? — поинтересовался Вадя, к полному нашему удивлению. Нам казалось, что Вадя знает все и создан для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их.
— Сейчас узнаю, дети, узнаю, — почему-то обрадовалась вожатая. — Пойду у проводника спрошу…
Наш отсек был последним в вагоне, и вожатая быстро выскочила куда-то в тамбур, сказав еще раз на ходу:
— Сейчас спрошу…
Мы исчерпали все темы для разговоров и просто смотрели в окно — на тихую, уходящую вдаль зеленую луговину, покрытую травами и цветами, на две березки и маленькие елочки, которые росли поблизости, на зеленевшие за оврагом поля.
Вокруг было пустынно и безмолвно. Из душного вагона тянуло туда, вдаль: в эти поля, и травы, и леса у самого горизонта. Выскочить бы сейчас, поразмяться, крикнуть во все горло «а-а-а!» и на минуту замолкнуть, слушая, как эхо разносит твой голос по этому безлюдью.
Вадя достал чемоданчик, порылся в нем и предложил сначала девочкам:
— Берите! «Дорожные» есть и «Алло». Мать сунула. Берите!
Вслед за девочками и я взял конфету. Просто так взял, чтоб не обижать Вадю: уж очень настойчиво он предлагал.
— Дети! Что ж это такое? Что же это?!
Мы обернулись, ничего не понимая.
Наша вожатая, бледная, растерянная, прислонилась к косяку вагонной перегородки, смотрела на нас какими-то странными глазами и лепетала:
— Как же это может быть? Как?! Ведь неделю назад сообщали, официально сообщали, что не будет ничего. И вот — говорят, война!..
— Ну когда?
— Скоро там?
— Что?
— Война? Какая война?
Все сгрудились в вагонном проходе.
— Война! Ур-ра! — восторженно крикнул кто-то, но тут же осекся, взглянув на лицо вожатой.
— А у меня Васятка в Бресте… — бормотала вожатая. — Как же это… Разве может так быть?
У нас не было часов. Ни у кого, даже у Вади. И все же мы узнали, в котором часу вожатая сообщила нам о начале войны. Узнали у проводницы: двадцать пять минут первого. Но война, оказывается, началась в четыре часа утра. В четыре, когда мы и наши родители спали. И в шесть, когда мы проснулись, уже шла война. И в семь продолжалась, когда мы выехали на Белорусский вокзал. Мы сели в поезд и двинулись в сторону Смоленска, мы болтали и смеялись, а война уже шла.
Я четыре раза смотрел фильм «Если завтра война…». Смотрел с восторгом и гордостью. Я все знал о войне. Я знал, чем она кончится. Но не знал почему-то, что она так, именно так начнется. Разве так начинаются войны?..
Я знал слова этой песни — наизусть помнил. И в самом деле, мы никого не трогали. Тронули нас. Так держитесь! Мы не дадим спуску! А что и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим — само собой разумеется.
И потом — на нас напали немцы.
Я знал: немцы — это Маркс и Энгельс, Люксембург и Цеткин, Либкнехт и Тельман. У них же коммунистическая партия, чуть ли не самая сильная на Западе.
Я знал Германию по «Болотным солдатам» и «Профессору Мамлоку». Герои этих фильмов боролись, их было большинство. Значит, на нас напала какая-то пузатая мелочь. Те, что стреляли в болотных солдат. Те, что унижали профессора Мамлока. Те, которых даже мальчишки из фильма «Рваные башмаки» водили за нос.
И еще. В Германии была революция. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Мы «проходили» ее.
Конечно, все это — недоразумение. Ерунда какая-то. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Настоящая, как когда-то у нас!
И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.
…Мы вернулись в Москву к пяти часам. На вокзале уже ждали нас. И встречали, будто мы чудом приехали с того света.
Мать бросилась ко мне и заплакала:
— А папа наш в военкомате. Не знаю, что и подумать…
Дома я слушал радио. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.
Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.
Вскоре вернулся отец.
— Не взяли, — сказал он усталым голосом. — Мой год не берут пока… Говорят, когда нужно, вызовут…
Мать обрадовалась:
— Так это очень хороший признак. Значит, все это ненадолго, раз берут не всех…
Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.
— Это полнейший идиотизм был! — говорил отец. — Кому поверили? Ручки жали. Улыбались. Ничего себе договор о ненападении… Они к границе поперли, а мы…
— Значит, так было надо, — отвечала мать. — Не будь договора, они раньше напали бы…
— Раньше! Куда раньше!.. Подписи под бумажками не высохли…
— Но ведь, Алеша! — возразила мать. — Сталин же знал, что он делает. Ведь — Сталин!
— А если не знал? — неуверенно сказал отец. — Святой он, что ль?
Тут уже я не выдержал:
