назывался «Сад имени Ворошилова». Там было весело, горели развешанные на проволоках лампочки, играла радиола. И все было прекрасно, пока Стасику не повстречались Бледный Чича, Хрын и еще двое, Стасик их не знал. Тут уж все пошло как по-заведенному. Вильсона — головой в сугроб, валенки — долой с ног, коньки с них содрали. «Только пикни кому, Матросик, ноги повыдергаем!»
— Чичка-затычка, — бессильно сказал им вслед Стасик. Натянул валенки и пошел домой. И не заплакал.
Он даже не очень разозлился сейчас. Злиться на Чичу и его гадов приятелей было бессмысленно. Они для Стасика были уже как бы не люди, а какое-то неизбежное природное зло. Это все равно что на плохую погоду обижаться, на слякоть, на мокрый ветер. Если попал под дождь, какой смысл его ругать? Все равно вымокнешь, если без зонтика.
А где взять зонтик от Чичи?
Маме Стасик сказал, что коньки отобрали незнакомые мальчишки. Мама, кажется, была даже довольна в глубине души: не будет сын бегать по вечерам на каток, где всякие опасности и хулиганы.
Шарика Стасик с собой на улицу никогда не брал: он хоть и волшебный, неисчезающий, но осторожность не мешает. И в тот вечер Шарик ворчливо сказал:
— Если бы я был с тобой, Чича добром бы ноги не унес.
— А что бы ты сделал?
Шарик молчал.
— Ты что? Распылил бы его на атомы? — испуганно догадался Стасик. — Как тогда в лагере обещал?
— Я… не знаю. Ты хотел бы?
— Нет! Не хотел.
Совсем недавно Стасик думал о том, что Чича с дружками — не люди, а так, тупая злая сила. Но тут сразу спохватился: с головой же он, Чича-то, с руками, с ногами. Человек все-таки.
— Нет, не надо… Ну, он подлый, конечно. Только… У него же мать есть, я ее видел, она в лагерь приезжала. Нормальная тетенька… Знаешь, как рыдать по этому дураку будет!
Шарик все молчал. Кажется, виновато.
— И вообще… — Стасик замялся. Как разъяснить попроще Белому шарику? У них, у звезд, может, совсем другие понятия. — Если мы это сделаем, тогда… значит, мы убийцы — ты и я. А это же самое страшное. Мы с мамой как-то разговаривали, она сказала, что ничего нет страшнее убийства. Потому что оно — непоправимое… Это только фашисты убивают и не мучаются. А мы что, из-за какого-то Чичи должны делаться как фашисты?
Шарик сказал неожиданно:
— Мама у тебя хорошая… У шариков мам не бывает.
— А откуда шарики берутся? — Стасик был рад сменить разговор.
— Не знаю. Вспыхивают, вот и все…
— Прямо из пустоты?
— Наверно, да… Я Чичу и не хотел распылять, просто так спросил. А что с ним делать-то?
— По морде бы ему надавать, — мечтательно отозвался Стасик. — Ты не мог бы дать мне такую силу? Ну, влить энергию… У тебя ее вон сколько. Черное покрывало порвал, поезд остановил…
— Так это я сам. А другому как силу передашь?.. Да, наверно, тут и не в силе дело.
— А в чем? — обиделся Стасик. — Думаешь, мне смелости не хватает? А что в ней толку, если их всегда вон сколько! И все такие дылды!
Шарик задумчиво спросил:
— Может, мне самому попробовать накостылять ему?.. А вдруг не рассчитаю, это ведь не поезд. Трахну посильнее толкающим импульсом, а от него рожки да ножки…
— Нет уж! — опять испугался Стасик. — Лучше не пробуй. Он рассыплется, потом не соберешь… Ты лучше вот что. Раз ты можешь всякое такое… раз для себя шарик сделал пластмассовый… Может, ты мне новые коньки сделаешь?
— Да это запросто! Если хочешь, можно с ботинками…
— Правда? Из ничего сделаешь?
— Нет, надо из чего-нибудь. Например, из полена. Главное, чтобы масса была примерно одинаковая. Тогда я перестрою вещество по заданному образцу…
— У меня ботинки тридцать третий размер. Но лучше делай тридцать четвертый, чтобы на теплые носки… Ох, нет…
— Что?
— Мама сразу же спросит: откуда коньки?
— Ну и скажешь.
— Так она и поверит!
— Ну, давай прямо у нее на глазах сделаю!
— И знаешь, что тут начнется!
— Что?
— Не знаю… Но начнется. Взрослые всегда боятся непонятного. Хоть и мама, а все равно…
Кажется, Шарик слегка надулся (не в прямом, а в переносном смысле):
— Тебе не угодишь.
— Не во мне дело… Слушай! А ты можешь сделать несколько червонцев? Ой, не червонцев, их сейчас отменили, а новых… Или даже сотню! Только чтобы настоящие… Так, чтобы на коньки хватило и еще на еду осталось до зарплаты! А?
— А мама спросит: откуда деньги?
— А пусть она сама их на улице найдет! В кошельке!
…Они обсудили, какой должен быть кошелек. Потертый, с кнопкой, называется «портмоне». А в нем несколько новеньких двадцатипятирублевок, одна сотенная бумажка и кое-какая мелочь. Чтобы все было правдоподобно.
— Может, побольше сотенных? — щедро предложил Шарик.
— Хватит на первый раз. Чего жадничать!.. А как ты кошелек маме подсунешь?
— Знаю как. Ты в это дело не вмешивайся.
…Следующим вечером мама рассказывала на кухне:
— Вы представляете, иду из библиотеки, а на снегу рядом с тротуаром что-то чернеет. Смотрю — кошелек. Открыла, а там триста тридцать четыре рубля с мелочью…
— Везет хорошим людям, — заметил Андрей Игнатьевич и опасливо посмотрел на жену.
— Счастливая ты, Галина, — сказала Зямина мать. — Вот и новую юбку себе справишь…
— Да ты что! Думаешь, я себе взяла?
— А что? Кому-то подарила, ненормальная?
— Ну, человек-то, который потерял, он чем виноват? Ищет, наверно, переживает… Отнесла в милицию, протокол составили.
— Ты, Галя, или святая, или дура, — печально сказала Зямина мать. И закричала на Зяму: — А ты тут не торчи, нечего слушать, про что взрослые говорят!..
Стасик сунул пальцы в карман — Шарик там грелся и вертелся.
— Вот она, моя мама. Вся как есть. Понял?
— Ничего, — сердито отозвался Шарик. — Перехитрим.
— Маму?
— У вас ведь есть облигации?
— Ой… Это чтобы выигрывать по займу? Пачка!
— Ночью пошарю по номерам.
…Андрей Игнатьевич звонко кричал на кухне (он на радостях пропустил рюмочку):
— Я же говорил: хорошим людям завсегда счастье! Ты хоть что делай! Это надо же, пять тыщ! Ты, Галина, молодец!
— Да в чем же я молодец-то? — счастливо смущалась мама. — Просто повезло раз в жизни. Принесла газету, стала номера проверять и глазам не верю: и номер, и серия сходятся… Ой, товарищи, я теперь все
