Хозяин

Виталий Семин Хозяин

Брюшко комара, который сидит у него на щеке, уже начинает розово светиться. Старик очень стар, нервы его притуплены, боли он не чувствует. Я говорю:

– Комар у вас на щеке, сгоните.

– Да, – соглашается он, – садятся, – и вяло машет рукой возле щеки. Говорит: – Я жил здесь, меня не заливало. Соседи мне говорили: «Уходи, а то завтра поплывешь со всем, что у тебя есть». А я сижу на порожке, смотрю на воду и только наметил себе вот здесь. – Он показывает на две черные карандашные линии, прочерченные как раз там, где в других домах бывает чердачное окно. – Думал, если потоп будет увеличиваться, вырежу вот здесь, залезу на чердак и буду смотреть на потоп. Так и не ушел, пересидел дома. А соседей заливало, – добавляет он с гордостью.

Он очень стар, ему уже восьмой десяток. Я спрашиваю, как его здоровье. Он отвечает:

– А что здоровье? Теперь какое есть. На этом приходится основываться.

У него очки со слуховым аппаратом. Толстые заушники, над правой дужкой проволочка в белой изоляция. Очки со слуховым аппаратом – дело обычное, на он вдруг поражает меня тем, что протыкает пальцем стекло в очках и протирает этим же пальцем в углу глаза. Я не сразу соображаю, что в оправе нет стекол: старику они не нужны. Он говорит:

– Тут сад хороший был, деревьев много. Только после потопа они все посохли. Одно, правда, вот это, за домом – оно выше других стояло, – оно и уцелело. Болеет тоже, а стоит. А выросло из сливовой косточки. Сначала ветка была, я ее хотел срубить, а теперь смотри, какое дерево.

В своем доме он стоит, как чужой, не присаживается, не хочет мне мешать, говорит:

– А вы здесь работаете, что же – значит, так надо. Я молча киваю, тем более что «так надо» он произносит без вопроса, утвердительно. Сам я вопросов не задаю, не «завожу» его, чтоб он поскорее ушел. Но ему надо поговорите.

– Я этот дом у капитана купил. Раньше тут жил капитан – рассказывает он и смотрит при этом на стены, на низкий потолок, как будто ищет там подтверждения или приятных воспоминаний.

Мне трудно представить себе, что в этой ничтожной хибаре мог жить такой значительный человек, как капитан, и я спрашиваю:

– Какой капитан?

Старик не сразу понимает, почему я переспрашиваю. Капитан – это капитан. Он говорит:

– А на пароходах. Он и сейчас на пароходах… Потом он купил себе участок в городе, построился, а я у него эту хату купил. Я тоже хотел после войны купить в городе, но тут, на левом берегу, у меня сестра жила. И жена. Жена жила вот в том размытом доме. Вот в том, что солома торчит.

Дом этот и впрямь размыт совершенно. Остались две стены – ни пола, ни потолка. Потолок обрушился когда-то на пол, и потому на полу кучи глины, соломы, тряпья, консервные банки, бутылки и еще какой-то хлам, который кидают сюда, как в мусорный ящик. Крыша тем не менее местами сохранилась, зависла на уцелевших стропилах. Дом этот угловой, им начинается улочка, и его смертное зияние видят все: и те, кто плывет рекой, и те, кто идет берегом.

– Жена умерла, – говорит старик, – а мне за мой дом надо было в год семьдесят шесть рублей старыми платить. Страховка, аренда земли, налог. Мне это было тяжело, и я полдома продал. За четыре с половиной тысячи. Вот этой стены, – показывает он в сторону печки, – тогда не было. Дверь там была. Вот этот шкаф сюда сквозь ту дверь проносили. А продал племяннице. Дом стеной переделили и все переделили. Сад, огород. А потом и племянница померла, а на ее половину вселилась другая женщина. Дрянь, – говорит он без особого выражения, без сожаления об умерших.

Он слишком стар для сожалений и просто отдыхает. Смотрит на стены, на выкрашенный в красную пожарную краску самодельный шкаф из дикта, в большую и малые дверки которого вставлены два куска зеркала. Кусок побольше и кусок поменьше. Оба куска зеркала давно помутнели, в самой глубине этих кусков густой туман.

– Да… Эта женщина печку поставила. Теперь в доме две печки… – Он задумывается или отдыхает, потом показывает на потолок: – А дом каждый год садится. Раньше он выше был, а все время садится. В кашу эту, в грязь. Как потоп, так и грязь.

Старик чужой в этом маленьком рыбачьем поселке и потому упорно говорит «потоп», а не «разлив».

– Его, конечно, можно бы отремонтировать, – говорит он о доме, – немного. Новым его не сделаешь. Когда его сломают, тут мало чем можно будет пользоваться. Так, несколько досок на растопку – в строительство они уже не будут годиться: труха. Но если тут зиму жить, можно было бы отремонтировать немного. Печку почистить. Она сейчас не горит: на короб сажи нападало и ее в колене забито сажей. Но зачем я его буду ремонтировать, если его все равно сломают? Средства вкладывать…

Дом этот, как и все дома на улочке, должны скоро снести. Этот участок берега давно отдан строительной организации под базу отдыха. Строительная организация выделяет хозяевам домов квартиры в городе, а дома их или сносят, если они совсем ветхие, или ремонтируют, если есть, что ремонтировать. Домик моего хозяина обречен на снос, Он давно уже разваливается, и сам хозяин уже два или три года живет в городе на квартире. Снимает за десять рублей угол у какой-то женщины. Ему трудно жить здесь, на левом берегу. В город добираться далеко: полчаса ходьбы здоровому человеку – летом через мост, зимой по льду через реку. А здесь ни магазинов, ни базара.

– Если бы магазины тут были, – говорит он, – я бы еще тут жил. Купил бы себе то, что мне надо, и сидел бы себе дома, доживал. Людей здесь только нет, совсем нет людей. Летом, правда, идут по дороге на пляж, я мог бы сидеть и на них смотреть, а зимой совсем никого. Но я бы тут жил, если бы магазины были, мне тяжело платить за квартиру десять рублей. Сколько же можно? Пенсия у меня шестнадцать. Вот теперь немного добавят.

Старик чаще сюда ходит в последнее время. Отмечается. Хочет получить за свой домик квартиру в городе, как и все, чьи дома сносят. А кто-то уже сказал прорабу, что он здесь не живет, что он переселился в город и что вообще ему пора в дом престарелых или на кладбище, а квартиру пусть отдадут тем, кто помоложе.