Экспансия – II

— Вздохните глубоко.

— Я боюсь.

— Вздохните носом!

Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.

— Еще раз!

Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке ватными пальцами.

— В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню… Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня… Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански… А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?

— Почему не возвращаетесь в Германию?

— Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины… Я получил гражданство… Понимаете? Я был убежден, что Гитлер — надолго.

— Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?

— Поближе к нечистотам, вот почему, — озлившись чему-то, ответил Зуле. — Если бы вам удалось найти тех, кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы. Опираясь на те материалы, можно понять суть происходящего и поныне… С осени сорок четвертого года сюда пришли две волны нацистской эмиграции: одна — в декабре, тайная, а весной и летом сорок пятого — сверхтайная. Декабрьская волна — их было всего пять — десять человек, одного из них зовут Нибель. Он работает в банке, ведет операции с иностранными фирмами, тихий и незаметный человек, сторонится «Немецкого клуба», где собирались фанатики… Весенние эмигранты — те, что прибежали сюда после краха, — вообще не выходят из своих домов… Но в Аргентине, как и в Испании, трудно хранить секрет, о профессоре Курте Танке знают в городе… Но знают ли об этом за границами Аргентины? Сюда не очень-то любят пускать иностранцев… Кроме тех немцев, которым верят в Буэнос- Айресе. А вот про Рольфа Ритнера не знает никто, а знать про него надо, потому что он возглавлял банду СС в том университете, где я читал лекции… Я знал его там, в рейхе, и я увидел его здесь. Но я сделал вид, что не узнал его, потому что именно он санкционировал все аресты в нашем университете, я панически боюсь его — до сих пор.

(Имя Рольфа Ритнера отдал Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между «партайгеноссен», только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, выход — по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. «Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней — не срок, на такие выходы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?»)

— Скажите-ка, доктор, — спросил Штирлиц, — а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане?

— Откуда он вам известен? — старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле.

— Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности.

— Они из гранита. Непрошибаемы.

— Еще как прошибаемы, — Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. «Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? — спросил он себя. — Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!»

— Они непрошибаемы, — повторил Зуле, — я их знаю.

Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. «Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, — подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про виды, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. — Ну и ну, поди придумай такую деталь! Но как ловко Борман исчез! Его место демонстративно пустовало в Нюрнберге, приговорен к повешению. Что-то он сейчас делает? К чему готовится? Он знает свою работу, как никто другой в рейхе, он знает, что и как сказать, он ждет своего часа, «фюрер национал-социализма, призванный спасти мир от большевистских орд»».

— Как вы знаете это? — спросил Штирлиц, кивнув на ворох папок, которые принес на кухню. — Отлично, хорошо или поверхностно?

Зуле ответил:

— Человек, лишенный права на действие, мыслит обостренно и помнит фотографически.

Они перешли на немецкий, как-то заново обсматривая друг друга. Воистину, сокровенное таинство общего языка непознано наукой, это надежнее любого пароля; если слова пароля произносит иностранец, ему все равно меньше веры, чем своему, даже когда свой на самом-то деле принадлежит к числу врагов.

— Кто из коричневых немцев пил, скандалил, разводился с женой, был замечен в нарушении финансовых законов? — спросил Штирлиц.

— Только один Вайц. Но он совершенно безграмотен, пьяница и бабник, — Зуле начал отвечать по- немецки — деловито, несколько автоматически. — Даже коричневые не очень-то пускали его в клуб…

— Кто он, этот Вайц?

— Как вам сказать… То он был шофером в банке, то решил открыть пивную возле авиазавода, — после работы люди с радостью выпивали пару кружек, он привозил мюнхенское пиво, белое, кажется, из Мендосы… Потом разорился, устроился мастером по наладке канализации, это было довольно выгодно, здесь многие строились во время войны, — продавали мясо голодной Европе, зарабатывали золото… Потом вдруг стал уборщиком в университете… Он всегда кричал, что он истинный национал-социалист, служит идее, а не фюреру: «Мы, коричневые, пришли в мир, чтобы дать свободу рабочим». И что-то еще в этом роде…

— В каком году он сюда приехал? — насторожился Штирлиц. — В тридцать четвертом?

— Видимо, да… Откуда вы знаете? В тридцать четвертом или тридцать пятом, именно тогда, вы правы… Ладно, Вайц неинтересен, давайте я буду рассказывать о здешних лидерах, которые связаны со столицей, Мендосой, Посадос, Санта-Фе и Патагонией…

— Я Теодор Вайц, — ответил человек с красным, рубленым лицом в рабочей джинсовой робе. — Да заходите, чего там…

Квартира его была на первом этаже нового дома, маленькая прихожая, две комнаты и кухня; в дальней комнате шумели дети.

— Внучки, — объяснил он, и его лицо изменилось, сделавшись на какое-то мгновение мягким.

— Благодарю вас, партайгеноссе Вайц.

— Я исключен из рядов, — ответил Вайц, приглашая его в комнату, которая служила и гостиной, и спальней: рядом со столом стояла большая тахта, накрытая толстым зелено-красным пледом. — Садитесь. Кто вы?

Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно дороги, но зато меняют лицо до неузнаваемости), волосы тщательно набриалинены, зализаны набок, так он никогда еще не причесывался, любого собьет со следа, если Вайцу будут задавать вопросы о визите незнакомца.

— Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию?

— Последний раз в тридцать восьмом.

— Дайте мне копию.

— Зачем?