Экспансия – II

количество шагов, сделанных немцем по ступеням широкой лестницы, он бы мог понять, что Гаузнер шел излишне медленно, не шел даже, а крался, ожидая того момента, когда Роумэн, отворив дверь, крикнет: «Вернитесь!». Если бы он понял это, весь дальнейший разговор пошел бы иначе, но Роумэн не смог сделать этого, он просто явственно увидел веснушки на выпуклом лбу Кристы, ее прекрасные глаза и, резко распахнув дверь, крикнул в лестничный пролет:

— Пожалуйста, вернитесь!

…Кирзнер, один из помощников Кемпа, находившийся все эти месяцы «в резерве» и включенный в нынешнюю операцию впервые за шестнадцать месяцев после своего побега из рейха, посмотрел на часы, потом перевел взгляд на усталое лицо женщины, обернулся к молчаливому человеку, сидевшему возле двери с короткоствольным охотничьим ружьем на коленях, и сказал:

— Милая фройляйн, давайте отрепетируем все, что вам нужно будет сделать, когда мы отправим вас к любимому… К мистеру Полу Роумэну… Кстати, вы его любите? Действительно любите?

— Нет, — ответила Криста, потому что знала: никому нельзя признаваться в двух ипостасях человеческого состояния — в любви и ненависти; друзья и так все поймут, а враги умеют пользоваться этим знанием. «Дурочка, — подумала она, — как много нужно было потерять, прежде чем я смогла понять это; никто, ни один человек на земле не должен был знать, как я любила отца, тогда бы в гестапо на этом не играли, надо было казаться равнодушной — „Ох, уж эти дети, у них каменные сердца!“… А они знали правду… Верно говорят: знание — это путь в ад, по которому гонят тех, кто позволил себе открыться».

— Вы говорите правду?

— Абсолютную.

— Вы всего лишь добросовестно выполняли просьбу вашего руководителя?

— Нет. Я не очень-то жалую моего руководителя…

— Почему так?

— Я перестала ему верить.

— Вы сказали ему об этом?

— Каждый человек верит в ту соломинку, которую ему кидают… Особенно женщина…

— Тем не менее результаты вашей работы с мистером Роумэном были поразительны…

— Он хорош в постели.

Кирзнер неторопливо закурил, вновь внимательно взглянул на женщину, поняв, что она говорит неправду: ему было известно, что к Роумэну применяли особую степень допроса и это наложило отпечаток не только на его психику, но и на физическое состояние, — когда только намечалась комбинация, ему удалось подвести к американцу джазовую певичку из Лиона, бедняга была в отчаянии, ей не удалось расшевелить американца, а она была большой мастерицей на эти дела: «Он ничего не может, это бесполезно».

— Вы мне солгали, — заметил Кирзнер. — Зачем?

— Я сказала вам правду.

— Нет. — Кирзнер покачал головой. — У меня есть основание не верить вам.

— Почему?

— Потому что физические качества Роумэна — простите меня, бога ради, но мы с вами оба работаем в разведке, тут нельзя ничего утаивать друг от друга — далеки от того, чтобы увлечься им в постели. Для этого в Испании есть более интересные экземпляры мужского пола.

— Во-первых, мы оба в разведке не работаем, — ответила Криста. — Вы работаете в разведке, а я вам служу… Точнее говоря, вы пользуетесь мной в вашем деле… Во-вторых, — не обратив внимания на протестующий жест Кирзнера, — во-вторых, — жестко повторила она, — вы можете узнать про меня то, что вам кто-то скажет, вы можете разглядывать фотографии, сделанные потайными камерами, или слушать магнитофонные записи, но вы никогда не поймете, что я ощущаю, когда мужчина смотрит на меня, когда он улыбается мне, обнимает, что я чувствую, когда он прикасается к моей руке или гладит по щеке… Как всякий мужчина, вы лишены той чувственности, какой обладаем мы. Мужчина чувствует и любит прямолинейно, женщина воспринимает любовь опосредствованно… Вы, видимо, знаете, что я по профессии математик, так что, если вы заменили Гаузнера и Кемпа, или, точнее говоря, они передали меня вам, вы должны знать, что я тяготею к точности в выражениях: ничего не попишешь, печать на человека накладывает ремесло, а не наоборот… Вы бы, например, не смогли быть моим партнером… Простите, я не знаю, как к вам обращаться, вы не представились…

— А никак не обращайтесь. Обходились до сей поры, ну и продолжайте в этом же роде. Только хочу заметить, фройляйн, если вы по-прежнему будете лгать, разговора у нас не получится, а вы в нем заинтересованы куда больше, чем я.

— Вы меня сломали, мой господин. А когда человек сломан, его перестает интересовать что бы то ни было.

Кирзнер посмотрел на часы, потянулся с хрустом и, закурив, заметил:

— В таком случае через двадцать две минуты Роумэна шлепнут. Хотите кофе? Вы же устали, бедняжка.

— Я действительно очень устала, — ответила Криста, чуть поправив волосы, — но я бы выпила виски, это меня взбодрит лучше, чем кофе.

— Пепе, — обратился Кирзнер к молчаливому человеку, сидевшему возле двери, — пожалуйста, откройте бутылку, у нас там что-то стоит в шкафу. Фройляйн не взыщет, если мы угостим ее не отборным виски, какие держит в баре мистер Роумэн, а тем, что есть в этом доме.

— Фройляйн устала, — тихо, с какой-то внутренней тоской ответил мужчина. — Не надо ей пить ваше паршивое виски, лучше я сделаю ей крепкий кофе и дам хорошего коньяка.

— Вы сострадаете фройляйн? — поинтересовался Кирзнер. — Что ж, я понимаю вас, фройляйн действительно очаровательна, но все-таки сделайте то, о чем она — просит, а я — рекомендую.

Пепе съежился еще больше, снова посмотрел на Кристину с состраданием, поднялся и, как-то по- старчески шаркая (хотя был молод, лет тридцать от силы, очень высок, крепок, но худой, несмотря на то что в его торсе чувствовалась сила), вышел в холл, отделанный темным мореным деревом.

— Через полчаса, — продолжал между тем Кирзнер, потеряв всякий интерес к беседе, — мы отвезем вас на квартиру к Роумэну, запрем дверь снаружи и вызовем полицию. Заранее придумайте версию его смерти, это — единственное, чем мы можем рассчитаться за вашу службу. Благодарите Гаузнера, именно он выбил для вас эту привилегию. Он предполагал, что вы откажетесь, хотя я не очень-то верил ему… Молодец, он понял вас отменно…

— Я не стану придумывать версий, — ответила Криста, чувствуя в себе безнадежную, усталую тоску. («Скорее бы все кончилось, нельзя идти в темноте годы; ночь — даже зимняя — так или иначе проходит, но если она продолжается уже тридцать месяцев, то ждать больше нечего… И не от кого… А дважды предательницей я быть не смогу. Я же не актриса. И я люблю Пола».)

— Да? — Кирзнер прикрыл рот рукой, зевнул и снова глянул на часы. — Что вы намерены сказать полиции?

— Правду.

— Всю?

— Да.

— Стоит ли?

— У меня нет больше сил… Врут, когда верят во что-то; у меня сейчас и это кончилось…

— Ну-ну… Не боитесь, что пресса станет вас называть «нацистской подстилкой»?

— Здешняя? Испанская?

— Эта не станет… Мы позаботимся, чтобы ваши показания сделались известными в Норвегии, милая фройляйн. Вас освободят из здешней полиции после двух-трех недель допросов, но вас вышлют отсюда… Куда возвращаться? Вы же математик, а не писатель… Тот бы нацарапал книжонку, они умеют из дьявола делать ангела, но вы ведь тяготеете к точности в выражениях, вы правы, на человека накладывает печать ремесло, а не наоборот…

— Что вам нужно от меня? — спросила Криста, чувствуя, как обмякает ее тело, ноги становятся ватными, чужими.

— Да ничего мне от вас не нужно, — так же лениво ответил Кирзнер. — Мне было поручено