юзера» ничего хорошего не последует. Для «юзера» во всяком случае.
А вот еще одна великолепная команда: «приаттачить файл». Почему «приаттачить», ведь можно же сказать «прикрепить, присоединить». Тут уже логика упрощения не работает. И там одно слово, и тут. Перевод прямой, безвариантный. Но нет, мы переводить вообще не будем. Мы новое слово придумаем.
Главный принцип - работа не по правилам. Затащить упирающееся иностранное слово в родную речь, лишь бы только не сделать то, чего эта речь от вас вроде бы требует. Пойти в обход, обмануть логику собственного языка, но таким образом, что в итоге именно эта логика и торжествует! Потому что загнанное в русский язык иностранное слово мгновенно осваивается, уютно устраивается в предложении и начинает жить по местным правилам.
Нет ни малейшего стремления экономить энергию. Но есть горячее желание использовать ее не так, как от вас требуют. Даже если конечный итог совершенно соответствует исходному заданию. Наша способность часами смаковать собственное нежелание работать, многочисленные разговоры о том, что работа не волк и не убежит от нас в лес, связаны не столько с самим трудом, сколько с нашим отношением к себе и к своему начальству. Лень русского человека не бытовая, а экзистенциальная. Она относится к сфере убеждений и идеологических принципов. Русскому человеку стыдно признаваться в трудолюбии.
Происхождение экзистенциальной лени проследить нетрудно. Оно лежит на поверхности - в барщине, в крепостном праве. Столетия принудительной работы на «чужого» не могли не оставить свой след в культуре. Общие навыки труда развиваются независимо от того, на чьем участке ты работаешь. Но стыдно хвастаться добросовестностью на барщине. Скорее доблестью можно считать саботаж, уклонение от работы. Но и тут проблема: индивидуальное увиливание оборачивается увеличением нагрузки на остальных. Такое в общине не поощряют. Следовательно, поощряться может только смекалка, когда и свои силы сэкономил, и барскую работу все же выполнил.
Ну, или не выполнил. Но этого все равно не заметили.
Многочисленные разновидности фигуры «начальника» упирались в одну и ту же из века в век повторяющуюся ситуацию. Приказы не обсуждаются. Вопрос «почему» не задается.
Боярин, чиновник, помещик, городской комиссар - все они действовали по единой логике, даже если исходили из разных целей и ценностей. Но и буржуазный порядок ничего не изменил, поскольку частный хозяин в сознании работника занял место барина. Впрочем, не только в сознании подчиненных, но, главное, в своем собственном. Русский капитализм авторитарен прежде всего на уровне предприятия, трудовых отношений. Либеральный интеллигент готов противопоставить добродетели «свободного рынка» и «частного бизнеса» страшным порокам авторитарной государственной машины. Но потому-то и не хочет он заглянуть внутрь частной компании и предприятия, что от увиденного потерял бы всякую веру в «ценности»: каждый хозяин у себя на фирме Сталин и Иван Грозный в одном лице.
Причина не только в культуре, но и в механизме формирования капитала. Западный капитал в значительной мере формировался снизу. Естественно, он тоже не мог существовать без вмешательства государства, и порой весьма агрессивного. Неизменно в итоге он приходил к концентрации, к той же отчужденной авторитарно-бюрократической структуре, воплощаемой средневековым термином «корпорация». Но в процессе развития, хоть и временно, он все же мог опереться на инициативу снизу, на свободного труженика, мелкого буржуа, йомена, фермера. Именно их опыт формировал повседневные нормы протестантской культуры и идеологию «хорошей работы».
Макс Вебер не случайно заметил, что свобода - это лишь побочный эффект, возникающий на ранних стадиях формирования капитализма. И тут же добавил, что у русского капитализма есть принципиальное отличие от западного: он эту раннюю стадию не проходил и в этом побочном продукте не нуждается. Россия получила капитализм сверху, причем два раза кряду. И это уже ни исправить, ни переделать невозможно.
Отечественный работодатель не пришел как тот, кто освободит зависимого труженика от его пут, предоставив ему выбор «свободного» труда. Он не пришел свергать помещика или бюрократа. Он сам и есть тот самый помещик и бюрократ, только усвоивший передовые западные теории и технологии.
Рынок - это сочетание публичной свободы со скрытым принуждением. А наш рынок ничего не скрывает. Он и есть воплощенное принуждение. Потому российский наемный работник с легкостью воспринимает идею марксизма о том, что наемный труд, в конечном счете, есть то же самое рабство, только добровольное, опосредованное рыночными отношениями. Хотя у Маркса в описании наемного труда разворачивается диалектика свободы и принуждения, а нам эта диалектика без надобности. Наш человек по собственному опыту особенно рельефно видит одну сторону противоречия.
Экономика и политика вполне органично дополняют друг друга, не оставляя даже иллюзии того, что в частном секторе что-то происходит иначе, нежели в государственном. Мы с удовольствием называем наших капиталистов олигархами, сами не сознавая, что в подмене слов кроется очевидный политический смысл. Олигарх это не только тот, кто командует большой нефтяной корпорацией и ходит на прием в Кремль. В небольшом поселке мне сообщают, что «у нас есть два местных олигарха». Не слишком ли много для одного нищего поселка? Но это только на первый взгляд так кажется. Олигархия это отношение власти. Не только по отношению к чиновникам, но и по отношению к собственным рабочим. Сотрудники превращаются в подданных. Каждый предприниматель становится именно олигархом, не переставая от этого быть капиталистом.
Русский капитализм не отсталый. Он откровенный.
Авторитарное государство продолжает и завершает авторитарную структуру бизнеса. Система обретает законченность и последовательность, которой нет у западного общества, обремененного демократической историей и гражданскими институтами, постоянно мешающими правящему классу.
А у нас гражданского общества нет. Мы устраиваемся по-своему. Мы не сопротивляемся, а прячемся. Причем порой вполне эффективно.
Работник вполне успешно существует в этой авторитарной системе, как и подданный под властью самодержавия. Он добросовестно справляется со своими обязанностями, совершая порой чудеса, преодолевая любые препятствия, исправляя чужие ошибки. Он не отказывается от выполнения работы, тем более, что сознает: сделанное им дело может пойти на пользу не только хозяину. Но вот гордиться таким трудом он не будет.
Итальянская забастовка на отечественном предприятии, как ни странно, дается с трудом, немедленно выливается в прямой скандал, конфликт с начальством, а порой даже драку. Тихий саботаж не в нашей культуре. Швейк не наш герой.
Русский человек часто не труд, а безделье симулирует. Оно нужно ему для того, чтобы сохранить самоуважение. И накопить потенциал протеста, которое время от времени вырывается бунтом.
Тем самым бунтом, который бессмысленным и беспощадным кажется только с точки зрения тех, против кого бунтуют.
Лень становится синонимом затаенной свободы. Она доказывает, что человек не побежден. Можешь подчинить мой труд, мое тело, но не мою душу. А душа непременно даст себя знать. Она отказывается от подчинения. Она свободна.
Душа, она-то как раз и ленится. Демонстративно, напоказ, из идейных соображений.
Емеля побеждает царя. По крайней мере, в сказке.
Впрочем, не только.
Когда-то мой дед, известный реставратор Николай Николаевич Померанцев, обнаружил в одной из кремлевских палат - под самым потолком - десятки клейменых кирпичей XVII века. Ситуация реконструировалась просто. Кто-то из царского начальства, видимо, велел укрепить потолок. Усилить подпорки. Добавить кирпичей в стену. Рабочие-то знали, что делать это бессмысленно. Но и спорить тоже. Бояре, они жирные, в одеяниях своих тяжелых на верхний ярус не полезут. Так и лежали мужички на верху, время от времени сообщая начальнику, как продвигается дело.
Все, мол, хорошо, ваша милость. Работаем!
Ленивый русский человек умудряется не только дело сделать, но и начальника дураком выставить. И в такой момент получает высшее наслаждение, которое неведомо честному протестанту.
© 2007-2009 «Русская жизнь»
