книги нередко отдавал ее переписчику, дабы тот ее скопировал и проиллюстрировал. Еще в начале восемнадцатого века «учебник» определялся как «Классический Автор, широко переписываемый Студентами для того, чтобы между строк можно было вписать Интерпретацию, продиктованную Наставником и т. п.»
Маргарет Мид рассказывала о том, что когда она привезла на один тихоокеанский остров несколько экземпляров одной и той же книги, там это вызвало чрезвычайное изумление. Туземцы раньше уже видели книги, но только по одному экземпляру каждой, а потому воспринимали каждую из них как уникальную. Их изумление по поводу идентичности нескольких книг было естественной реакцией на то, что является, в конце концов, самым магическим и могущественным аспектом печати и массового производства. Это принцип расширения посредством гомогенизации, служащий ключом к пониманию западного могущества. Открытое общество является открытым благодаря единообразной книгопечатной образовательной переработке, которая позволяет любой группе осуществлять бесконечную экспансию путем приращения. Печатная книга, базирующаяся на типографском единообразии и повторяемости визуального порядка, была первой машиной преподавания, также как книгопечатание было первой механизацией ручной работы. Вместе с тем, несмотря на крайнюю фрагментацию, или специализацию, человеческого действия, необходимую для возникновения печатного слова, печатная книга представляет собой богатую смесь прежних культурных изобретений. Совокупное усилие, воплощенное в иллюстрированной печатной книге, предлагает поразительный пример того многообразия отдельных актов изобретения, которое становится предпосылкой рождения нового технологического результата.
Психические и социальные последствия печати включали постепенное гомогенизирующее распространение ее делимого и единообразного характера на разные регионы, приведшее, в конце концов, к тому возрастанию власти, энергии и агрессии, которое мы связываем с новыми наци-онализмами. В психическом плане, визуальное расширение и усложнение индивида печатью имело множество последствий. Наверное, не менее удивительным, чем все прочие, было последствие, упомянутое м-ром Э. М. Форстером, который, обсуждая некоторые типичные черты эпохи Возрождения, высказал идею, что «печатный пресс, которому было тогда всего-то столетие от роду, был ошибочно принят за машину бессмертия, и люди поспешили доверить ему свои деяния и страсти на благо грядущих веков». Люди начали вести себя так, словно в магической повторяемости и расширениях печати таится само бессмертие.
Другим важным аспектом единообразия и повторяемости печатной страницы стало их влияние на формирование «правильной» орфографии, синтаксиса и произношения. Еще заметнее были такие последствия печати, как отделение поэзии от пения, прозы — от ораторского искусства, а простонародной речи — от образованной. Что касается поэзии, то оказалось, что поэтическое произведение можно читать без того, чтобы его слышали, а на музыкальных инструментах можно играть без стихотворного сопровождения. Музыка отвернулась от устного слова, дабы вновь воссоединиться с ним у Бартока[238] и Шёнберга.[239]
С появлением книгопечатания процесс разделения (или взрывного распыления) функций быстро продолжился на всех уровнях и во всех сферах; нигде это не подмечается и не комментируется с такой горечью, как в пьесах Шекспира. Шекспир, прежде всего в трагедии
Этот акт фрагментации и делегирования губит Лира, его королевство и его семью. Тем не менее принцип «разделяй и властвуй» стал главенствующей новой идеей организации власти в эпоху Возрождения. «Наша темная цель» восходит к самому Макиавелли, развившему индивидуалистическую и квантитативную идею власти, которая внушала в то время больше страха, чем Маркс в наши дни. Таким образом, печать бросила вызов корпоративным формам средневековой организации в такой же степени, в какой электричество бросает сегодня вызов нашему фрагментированному индивидуализму.
Единообразие и повторяемость печати насквозь пропитали всю эпоху Возрождения представлением о времени и пространстве как непрерывных измеряемых количествах. Прямым следствием этой идеи стала десакрализация мира природы и мира власти. Новый способ контроля над физическими процессами при помощи их сегментации и фрагментации отделил не только Бога от Природы, но и в не меньшей степени Человека от Природы, или человека от человека. Потрясение, вызванное этим отходом от традиционного мировоззрения и инклюзивного осознания, часто направлялось на фигуру Макиавелли, который, однако, лишь озвучил новые квантитативные и нейтральные, или научные, представления о силе применительно к манипулированию королевствами.
Все произведения Шекспира пронизаны темами новых разграничений власти — как королевской, так и частной. В его время трудно было даже представить себе больший ужас, чем спектакль о Ричарде П, сакральном короле, переживающем унижения тюремного заключения и развенчание своих священных прерогатив. Однако именно в
