настолько велико, что каждое предприятие — от Мэдисон Авеню и «Дженерал Моторс» до Голливуда и «Дженерал Фудс» — испытало глубокое потрясение и было вынуждено искать новые стратегии действия. То, что электрическая имплозия, или сжатие, совершила в межличностном и международном плане, телевизионный образ делает во внутриличностном, или внутричувственном плане.
Не составит большого труда объяснить эту революцию в чувствах художникам и скульпторам, ибо еще с тех пор, как Сезанн избавился в живописи от иллюзии перспективы, отдав предпочтение структуре, они стремились вызвать то самое изменение, которое в наше время рождено в фантастических масштабах телевидением. Телевидение — это баухаузская программа дизайна и жизни, или педагогическая стратегия Монтессори,[421] получившая тотальное технологическое расширение и коммерческую поддержку. Агрессивный выпад художнической стратегии преобразования западного человека стал в американской жизни при посредстве телевидения вульгарной небрежной позой и всепоглощающим бахвальством.
Невозможно переоценить, насколько этот образ предрасположил Америку к европейским моделям чувства и чувственности. Америка ныне так же неистово европеизируется, как Европа американизируется. Во время второй мировой войны Европа существенно развила промышленную технологию, необходимую для ее первой стадии массового потребления. С другой стороны, Америку к такому же потребительскому «прыжку» подготовила первая мировая война. Нужен был электронный взрыв вовнутрь, чтобы уничтожить националистическую пестроту расщепленной Европы и совершить для нее то, что сделал для Америки промышленный взрыв. Промышленный взрыв, сопровождавший фрагментирующую экспансию письменности и промышленности, мог оказать очень малое объединяющее влияние в европейском мире с его многочисленными языками и культурами. Наполеоновский натиск использовал комбинированную силу новой письменности и раннего индустриализма. Но у Наполеона набор материалов, с которыми можно было работать, был даже менее гомогенизирован, чем сегодня у русских. К началу XIX века гомогенизирующая власть письменного процесса зашла в Америке дальше, чем где бы то ни было в Европе. Америка с самого начала приняла всем сердцем технологию печати для решения своих задач в образовательной, промышленной и политической жизни; и она была вознаграждена беспрецедентным фондом стандартизированных рабочих и потребителей, какого раньше не было ни в какой другой культуре. То, что наши историки культуры не обращают внимания на гомогенизирующую власть книгопечатания и непреодолимую силу гомогенизированных населений, не прибавляет доверия к ним. Ученые-политологи совершенно не сознают воздействий, оказываемых всегда и везде средствами коммуникации, и все потому, что ни у кого не возникает желания изучить личностные и социальные последствия средств коммуникации отдельно от их «содержания». Америка давно пришла к своему Общему Рынку благодаря механической и письменной гомогенизации социальной организации. Европа ныне обретает единство под воздействием электрического сжатия и взаимосвязи. Какая степень гомогенизации посредством письменности нужна для того, чтобы создать в постмеханическую эпоху, или эпоху автоматизации, эффективную производительско-потребительскую группу — таким вопросом еще никто не задавался. Ибо до сих пор не была до конца осознана базисная и архетипическая роль письменности в формировании индустриальной экономики. Письменность всегда и везде незаменима для привычек единообразия. Прежде всего, она необходима для работоспособности систем ценообразования и рынков. Этот фактор игнорировался точно так же, как в настоящее время игнорируется телевидение, ведь телевидение способствует закреплению многочисленных предпочтений, полностью противоречащих письменному единообразию и повторяемости. Оно побудило американцев к поиску всякого рода странностей и эксцентричностей в объектах своего легендарного прошлого. Многие американцы не пожалеют теперь усилий и денег, чтобы попробовать на вкус какое-нибудь новое вино или кулинарное новшество. Единообразное и повторяемое должно теперь уступить место уникально искривленному, и этот факт приводит во все большее отчаяние и замешательство всю нашу стандартизированную экономику.
Способность телевизионной мозаики вне зависимости от своего «содержания» трансформировать американскую невинность в глубокую изощренность не составляет тайны, если внимательно к ней приглядеться. Этот мозаичный телевизионный образ уже был в общих чертах намечен в популярной прессе, выросшей вместе с телеграфом. Коммерческое использование телеграфа началось в 1844 году в Америке и еще раньше в Англии. Много внимания уделялось электрическому принципу и его применениям в поэзии Шелли.[422] Эвристический метод художника обычно на целое поколение или больше опережает в этих вопросах науку и технологию. Смысл телеграфной мозаики в ее журналистских проявлениях не ускользнул от внимания Эдгара Аллана По. Он использовал ее при создании двух своих потрясающе новых изобретений: символистского стихотворения и детективной истории. Обе эти формы требуют от читателя самодеятельного участия. Предлагая незавершенный образ или процесс, По настолько вовлекал своих читателей в творческий процесс, что Бодлер, Валери,[423] Т. С. Элиот и многие другие пришли в восхищение и последовали его примеру. По моментально уловил в электрической динамике динамику публичного участия в творчестве. Тем не менее гомогенизированный потребитель до сих пор продолжает жаловаться, когда от него требуют участия в сотворении или довершении абстрактной поэмы, живописного полотна или любого рода структуры. Между тем, По еще тогда знал, что из телеграфной мозаики незамедлительно вытекает глубинное участие. Более прямолинейно и письменно мыслящие из литературных браминов «просто не могли этого увидеть». Они до сих пор не могут этого увидеть. Они предпочитают не участвовать в творческом процессе. Они приспособились к завершенной упаковке в прозе, в стихе и в пластических искусствах. Именно эти люди в каждой учебной аудитории нашей страны вступают в конфронтацию со студентами, которые благодаря телевизионному образу приспособились к тактильным и неизобразительным моделям символистских и мифических структур.
В журнале «Лайф» от 10 августа 1962 года была помещена статья о том, что «Очень многие десятилетние дети взрослеют слишком быстро и слишком скоро». В этой статье совершенно не был отмечен тот факт, что подобная скорость роста и преждевременное развитие всегда были нормой в племенных культурах и бесписьменных обществах. Англия и Америка взрастили институт затяжного полового созревания за счет отрицания того тактильного участия, каковым является секс. Здесь не было никакой осознанной стратегии; скорее, это было следствие общего принятия последствий первичного акцента на печатном слове и визуальных ценностях как средствах организации личной и социальной жизни. Этот акцент увенчался триумфом промышленного производства и политической конформности, которые были сами для себя достаточными гарантами.
Респектабельность, или способность поддерживать визуальный контроль над собственной жизнью, стала доминирующей. Ни одна страна Европы не дала печати такого верховенства. Визуально Европа всегда была в глазах американцев насквозь фальшивой. С другой стороны, американские женщины, которые еще ни в одной культуре не были так уравнены в визуальных манерах, всегда казались европейцам абстрактными, механическими куклами. Тактильность — вот высшая ценность в европейской жизни. Поэтому на Европейском континенте и нет подросткового периода, а есть только прыжок из детства во взрослые манеры поведения. Таково нынешнее состояние Америки после появления телевидения, и это состояние отсутствия подросткового периода будет сохраняться дальше. Интроспективная жизнь с далеко улетающими мыслями и отдаленными задачами, выполнение которых растягивается на манер сибирской железной дороги, не может сосуществовать с мозаичной формой телевизионного образа, которая требует непосредственного глубинного участия и не принимает никаких отсрочек. Полномочия этого образа настолько разнообразны и в то же время настолько согласованны, что даже простое их упоминание уже есть описание той революции, которая произошла в последнее десятилетие.
Феномен книги в мягкой обложке — книги в ее «холодвой» версии — может возглавить этот список телевизионных полномочий, так как именно здесь проявляется телевизионная трансформация книжной культуры в нечто другое. У европейцев книги в бумажных обложках были с самого начала. Они с первых дней существования автомобиля отдавали предпочтение облегающему пространству маленького салона. Картиночная ценность «огороженного пространства» книги, автомобиля или дома никогда не находила в них отклика. В Америке издание книг в мягкой обложке, особенно в высоколобой их форме, было опробовано в 20-е годы, потом в тридцатые и сороковые. Но только в 1953 году они вдруг были встречены доброжелательно. Ни один издатель не знает толком, почему это произошло. Дело не только в том, что
