Время шло, Достоевский или на лево начинал солому сбывать и тогда из семьи изгонялся, или же наркоманский стаж давал о себе знать — уходила через уколы былая удаль. Такой становился семьянином — мало на что годным законченным наркошей. Семьянин мог долго жить в семье без забот — достоевские годовой завоз обеспечивали. Но были у семьянина и обязанности: надо было формально ходить на работу и быть прописанным на жилплощади, где бережно хранить семейную «соломенную шляпу». Шляпу на главной блатхате не хранили никогда. Позже, на курсе наркологии, когда я писал учебную историю болезни, мне один нарк рассказывал, что работал сторожем на складе. За год был на работе два раза, оба раза, чтоб «притаренный мешок заготовки» забрать; но его не выгоняли, так как начальник получал за него зарплату. Ну а работа «по-лимиту» позволяла ему быть прописанным в общежитии, где он хранил немного «шляпы» на текущие нужды и свободно вел ленинградско-наркоманский образ жизни образцового «семьянина». Подрабатывал он торгуя соломкой по сезону. Стакан молотого на кофемолке мака стоил 10-25 рублей — смех, уже к началу Перестройки в середине 80х в «межсезонье» цены взлетели до 100 рублей, что и стало началом конца «наркомовской семейности». Опять прав Ленин — «капитализм подвергает сомнению устойчивость семейных отношений, когда туда приходит капитал». В одном великий Ильич ошибся — не о тех семьях писал.
Однако наркоманская судьбинушка скоротечна, и примерный семьянин довольно быстро превращался в никчемное дерьмо. Ничего не мог — ширяться только, да гепатитом с сифилисом болеть (СПИДа тогда не было). Но семья молоденького «старичка» не бросала и определяла его в «прокормыши». У зеков слово «прокормыш» совершенно иное значение имеет — это тот, кого «волки» на побег с собой берут, чтоб сожрать, как свинью по дороге. Как ходячий продуктовый запас. Так вот зековского и наркоманского прокормыша путать не надо. У наркоманов «прокормыш» тоже животное, но он больше не свинью, а кролика напоминал — когда они свое варево варили, то испытывали его всегда на этом организме. Если прокормыша цепляло без иных видимых последствий, то все дружно кололись — биопроба прошла успешно, ширево безопасное. Ну а если прокормыш загибался, то последнего надлежало порезать в ванной на куски, затем куски пропустить через мясорубку, а полученный фарш можно было удобно спустить в унитаз — такое тихое исчезновение асоциального элемента гарантированно проходило без последствий. Ну а битые кости можно было незаметно в сумочке вынести и за городом тихонько в костерке спалить. Могил у прокормышей не было. Шашлычный запах над полями был их последним пристанищем. Ну а если прокормыш не загибался как положено, а застревал где-то между смертью и жизнью (если такое бытие можно было назвать жизнью), то иногда в наиболее сердобольных семьях вызывали «Скорую Помощь».
На момент моего «семейного» вызова по скорой с наркоманией все было в порядке — у власти сидел Андропов, и по его словам надо было бороться больше с нарушениями трудовой дисциплины. Как и все его предшественники, он считал, что наркоманов в СССР официально нет. Точнее, как он считал, я не знаю — это так мы с его слов считали. Поэтому то, что я увидел на «семейной блатхате», повергло меня в легкий шок.
Заходим в подъезд. Судя по номерам, квартира на третьем этаже. До этого этажа подъезд немного облеван, хотя выше похоже чисто. Звоним. У дверей непонятная суета. Звоним второй раз, третий… Наконец открывают. В прихожей кто-то лежит. Спрашиваем, не это ли больной. Оказывается это здоровый, которому вполне хорошо. Переступаем через этого «хорошего» и на входе в зал сразу видим еще парочку «здоровых» в отключке. Наш гид — девчушка лет семнадцати, похожая на сорокалетних заключенных из концлагеря Освнцим, проводит нас в спальню. В луже, состоящей из смеси жидкого кала, мочи и рвоты лежит нечто. Переворачиваем это нечто — оказывается вполне молодой парень лет 27-ми. По всему видно, что отходит — сознания нет и агонирующее дыхание Чейн-Стокса. Вообще типичный передоз проходит по типу угнетения дыхательного центра, поэто Чейн-Стокс у них редкость. Заподозрили отравление или аэроэмболию мозга. Нарки нашу версию аэроэмболии (закупорки сосудов мозга или сердца случайно попавшим воздухом) сразу отвергли — говорят, мы не ваши медсестры-неумехи, мы внутривенные инъекции делать умеем! Получается острая интоксикация некачественным ширевом. И вправду — была весна и заготовленная «шляпа» у них кончилась, вот и решили они сварить нечто из дички, что кто-то собрал в Кандалакше. Ну на вечной мерзлоте опиумный мак не растет — там растет пушистый полярный мак. Опиатов в том маке нет совсем, или даже если есть, то в следовых количествах. Зато много изохинолинов — той же дряни, что содержится в белладонне и белене. Получается, что объелся нарком белены, да в жуткой дозе и по вене. По их рецепту сильная вытяжка ядов получается, да мимо печени — прямо в мозг. Делать нечего, диагноз ясен, надо в Военно-Полевую Терапию или в токсикологический центр эвакуировать.
Пока я нарка ворочал, то все руки в его рвоте и дерьме измазал. Перед тем как за носилками спускаться, да звонить, решил я руки помыть. Спросил, где ванна. Провели. Санузел совмещенный, толчек рядом с ванной. Двери нет — выбита. Спрашиваю, давно ли выбита? Да уж года два. Кран в ванной сломан — из него полным напором хлещет горячая вода. Похоже, что тоже давненько хлещет — ванна покрылась ржавой патиной. Веселая жизнь в семье, если какать надо при общем обозрении мальчиков и девочек в парной атмосфере.
Нарку повезло — попал таки он на ВПТ в Военно-Медицинскую Академию. Там с отравлениями очень хорошо боролись. Потом перевели его в Клинику Психиатрии. Где-то через месяца три решил я его навестить. Ломки у парня давно кончились, вес набрал, выглядел вполне нормальным. Спрашиваю его, а может хватит, скоро выписка, жизнь новую начнешь. Как он на меня глянул! Как на законченного клинического идиота. Говорит, ты что, доктор, совсем неграмотный?! Мы, опиатные нарки, только мечтаем, чтоб курить анашу и пить сухое вино, но это кайф бычий. Настоящий кайф в игле с маком. Поэтому для нас лечение позволяет только «завязать дозняк». Я такой терминологии не понял. Оказалось, что «завязать дозняк» означает не завязать совсем, а лишь сократить минимально достаточную дозу. За год жизни в семье дозняк «распускается» и лучшее дело его завязывать побывав в «калечной». А для него, нарка со стажем «расфуфлить дозняк» вообще дело месяца. Отделения наркологии сами нарки считали за семинары по обмену опытом и называли их или «санаториями», или «съездами», по аналогии с процветавшими тогда партийными мероприятиями. Эффективность лечения на «съездах» всегда была близка к нулю. Такая вот крепкая советская традиция нерушимых семейных уз…
ПРАВИЛЬНЫЙ ПОДХОД
(или Пропедевтика на ВПХ)
Этот забавный эпизод произошел на Кафедре Военно-Полевой Хирургии зимой 1983 года. Я тогда там себя пробовал в качестве будущего хирурга в научном кружке (выброшенное время — к хирургии в дальнейшем не подходил на пушечный выстрел). Кто из младшекурсников не мечтает стать хирургом? Вот и я был не исключение. В те юные годы ВПХ мне нравилась, и нашел я себе на этой кафедре толкового молодого научного руководителя — майора м/с Константина Яковлевича Гуревича. Сейчас этот дядька весьма известен — один из ведущих профессоров в ГИДУВе, или как он сейчас обзывается — в Медицинской Академии Последипломного Образования. Ну а тогда сей ученый был заурядным клиническим ординатором, только-только отписавшем кандидатскую.
Позвал меня майор Гуревич «на крючки» в свое дежурство — помощи не много, волосы брить, мочу катетером выпускать, операционное поле йодом мазать, да рану для хирурга растягивать. Но какое ни есть, а приобщение к рукоделию — к оперативной медицине (надеюсь не забыли, что хирургия, это рукоделие по латыни). Сам Гуревич хоть и большая голова (в смысле умный), а росточку маленького. И вот в его дежурство поступает здоровенный «химик» с колото-резаным ранением в области правой почки. Может сейчас термин «химик» не совсем понятен, на тогдашнем сленге «химиками» называли зеков на вольном поселении — вроде как условно-досрочно освобожденный, но обязан ежедневно отмечаться.
Зечара здоровенный, росту за два метра, весу за сто-пятьдесят кило, ботинки размера этак сорок шесть — сорок восемь. Да такой и в солидном костюме по Невскому пройдет — от Адмиралтейства до Гостиного Двора народ в след смотреть будет. А тут зима, из «скорой» весьма бодро соскакивает этот амбал с голым торсом, на его бычьем торсе не обнаруживается естественного цвета кожи — одни тюремные татуировки и алая полоска крови на спине. На все вопросы докторов и сестричек отвечает исключительно
