глазами его матери, прощавшейся со своей юностью, — и квартира была совсем пуста: редкий случай, когда Андрей оказался дома совсем один. Он слонялся по тихим комнатам, засунув руки в карманы, иногда подходил к окну и, отводя рукой штору, невидящим взглядом смотрел вдаль, на знакомый городской пейзаж, на осенние листья, кружившиеся по ветру, на родную школу, белевшую чуть поодаль. Непонятное беспокойство гнало его от окна к окну, из комнаты в комнату; он не мог сообразить, отчего ему так не по себе, и наконец, проходя в очередной раз мимо старенького бабушкиного пианино, резким жестом откинул давно не полированную крышку и тронул наугад несколько клавиш.
Они издали жалобный, горький звук, диссонансом повисший в воздухе, и этот звук вдруг крутанул, развернул Андрея так, что у него перехватило дыхание. Он даже не понял сначала, что именно с ним произошло, и не мог понять до тех пор, пока не обнаружил себя сидящим на скамейке с выщербленными краями, с занозистым и грязным сиденьем, за оградой бабушкиной могилы. Эта могила не была ни ухоженной, ни опрятной; она давно заросла травой, недорогой памятник покосился, а фотографический портрет Аллы Михайловны выцвел и треснул по керамическому ободку.
«Господи, сколько же времени я тут не был? Сколько времени мы все здесь не были?» — с внезапным душным стыдом подумал Андрей, и мысль эта тут же перебилась еще более тревожным, еще более неприятным соображением.
Он ведь не собирался сюда, на кладбище, даже мысленно. Он не давал себе никакой команды, не принимал никакого волевого решения. Достаточно, выходит, одной мимолетной мысли — робкого воспоминания, невесть откуда взявшейся нежности, легкого дуновения детской любви — и дар принимается действовать по собственному разумению, не спрашивая у Андрея разрешения и даже не дожидаясь, пока его желание поговорить с бабушкой оформится в более или менее зрелое решение… Значит, так может быть и в других ситуациях? И его перемещения не всегда подвластны ему? Оглушенный и огорошенный этим открытием, он еще долго сидел на заброшенной кладбищенской лавочке, не замечая ничего вокруг себя.
Точно так же не заметил, не понял Андрей и как он опять очутился дома. Тихо тикали рядом часы, невозмутимо сообщившие ему своими стрелками, что с момента его исчезновения прошло не более пяти минут, все так же пуста и одинока была квартира, и так же полна смятением его душа, словно только что побывавшая в чистилище.
В тот вечер он пришел к матери на кухню, когда она мыла посуду после семейного ужина, и без обиняков начал разговор прямо с того, что волновало его весь этот день:
— Ты давно не была на кладбище у бабушки?
Если мать и удивил этот вопрос, а еще больше тон, которым он был задан, то она не подала виду.
— Давно, — спокойно отозвалась она, насухо вытирая последнюю тарелку.
— Год? Два? — нетерпеливо продолжал уточнять Андрей.
— Скорее всего, даже три. Ты же знаешь, я работаю над докторской, со временем у меня плоховато… Но к чему этот допрос? Ты ведь и сам должен помнить, ты всегда ходил со мной на кладбище.
— Должен бы, да не помню, — пристыжено пробормотал он. И, внезапно решившись, добавил: — Я был там сегодня. Там все такое неприбранное, такое запущенное, мама. Я, правда, немного сделал, что мог, но у меня не было с собой ни лопаты, ни тяпки…
Они помолчали.
— Это хорошо, что ты помнишь бабушку, — наконец мягко проговорила мать. — И хорошо, что поухаживал за ее могилой за всех нас. Впрочем, это и справедливо: она ведь очень любила тебя. Больше, чем кого-либо другого в жизни.
— Давай пойдем к ней в следующие выходные? — против воли вырвалось у Андрея. Он не собирался звать туда маму. Он знал, что не все было просто в ее отношениях с бабушкой и что мать ходит на кладбище скорее по долгу совести, нежели по искреннему велению сердца.
— Вряд ли я смогу вырваться в эту субботу, — так же мягко произнесла мать именно то, что он и ожидал от нее услышать. — Ты же знаешь, в воскресенье у папы день рождения, будет много гостей. Мне нужно готовить стол. Но ты можешь взять Павлика и сходить с ним вдвоем, если хочешь.
Он послушно наклонил голову. А потом внезапно вскинул ее и спросил о том, о чем никогда не собирался спрашивать у матери:
— Ты… ты не любила ее?
Наташа молчала, тяжело, исподлобья глядя на сына. Конечно же, когда-то она очень любила мать. Но для того чтобы объяснить сейчас Андрею все, что касается ее чувств, ей пришлось бы рассказать сыну слишком многое. И слишком многое разворошить в памяти. Например, то, как мама всегда поддерживала отца и даже не пошла из-за него на выпускной бал к Наташе. И как она в штыки встретила замужество дочери. А также рассказать и о том, что ей, Наташе, — как ни странно — труднее всего было простить матери: как она, единственная из всей семьи, разом приняла в свое сердце странного, не похожего на всех прочих детей Андрейку. Как она уверенно и спокойно растила его, как не считала нужным мучиться страхом и сомнениями в те годы, когда сама Наташа места себе не находила от тревоги за сына…
Конечно, чтобы получить поддержку от матери, Наташе пришлось бы рассказать ей всю правду о рождении Андрея и о том, кто был его отцом. Не делясь этим с Аллой Михайловной, она не могла и рассчитывать на ее понимание и прекрасно знала это. Знала — и все-таки чувствовала, как детская любовь к матери, словно постепенно просачиваясь сквозь жизнь узкими песчаными струйками, покидает ее сердце. Слишком уж разным было их знание, их жизненный опыт. Но разве не так случается со всеми выросшими детьми? И разве могла она объяснить все это сейчас, в одну минуту, сыну?!
Пауза затянулась, и, чтобы прервать ее, Наташа принялась преувеличенно сосредоточенно развязывать тесемки у старенького фартука.
— Поможешь? — спросила она, делая вид, что непослушные завязки не поддаются ее стараниям.
Андрей кивнул. Он понял, что не дождется ответа на свой вопрос. И был удивлен, когда мать, очень спокойно вернувшись к тому, что они обсуждали несколько минут назад, спросила:
— Так я могу считать, что мы договорились? Ты навестишь бабушку в выходные? Поработаешь там? …
Он снова кивнул и молча вышел из кухни. Разумеется, он так и сделает… Они с Павликом за несколько часов приведут все в порядок на этом маленьком печальном, позабытом всеми клочке земли. И больше уж он не допустит, чтобы бабушкина могила находилась в таком запустении. Он станет часто навещать ее, так часто, чтобы больше никогда ни одно воспоминание не перенесло его туда столь неожиданно для него самого, столь случайно и странно.
Он не мог знать тогда, что события закружат его и собьют с толку уже через несколько дней, нарушая все его планы, решения и обязательства. Не мог Андрей знать и того, что никогда больше не окажется на бабушкиной могиле и что внезапное и почти ненужное на первый взгляд происшествие было его прощанием с ней.
На следующий день случилось то, чего он боялся больше всего и чего тем не менее давно ждал с постоянной опаской и безнадежной уверенностью. Это случилось в ту самую минуту, когда в школе перед ним неожиданно вырос Павлушка, неловко отводя в сторону глаза и дергая за руку светловолосую девочку, всегда находившуюся где-то поблизости от его бесшабашного братишки.
— Ты, это, Андрюш… Ты прости меня, — заканючил он, бросая на подружку виноватые и вместе с тем победно-гордые взгляды. — Я не смог удержаться, проговорился. Но ты не думай, я же больше никому, я только ей… А она — могила, она никому, ни за что… Да, Оль?
Девочка молчала, и, видя, что брат не собирается ничего говорить, мальчик немедленно перешел от оправданий к нападению:
— Ты покажи нам что-нибудь, а? А то она мне не верит.
Андрей вздохнул. Что ж, он знал, что так будет. Разве можно надеяться на детей? Но и упрекать братишку казалось ему сейчас не только бессмысленно, но и несправедливо. Ведь он сам тоже не смог удержаться, чтобы не поделиться в свое время хоть с кем-нибудь, хоть с одной родной душой. Сам и виноват, нечего было втягивать Павлика в свои ненормальные игрища…
— Это, наверное, все сказки. Ведь такого же не может быть на самом деле, правда? — произнесла наконец Оля Котова, смотревшая на него во все глаза, и у Андрея дыхание перехватило от испуганного
