было возразить своему благодетелю на все эти логичные умозаключения. Поэтому он промолчал. А Воронцов тем временем, вздохнув, подытожил:
— Ладно, это все же какая-никакая, а зацепка для поисков. Попробую поискать в судебных делах, фигуранты которых по каким-либо причинам исчезли из мест отбытия наказания… А еще что-нибудь ты помнишь?
— Еще я помню, что у меня был брат.
— И все? — почти с иронией, скорее для проформы, нежели всерьез, спросил подполковник. — А как его звали, не можешь сказать? Старше он тебя был, младше или, может, вы вообще близнецы?
Человек без имени безнадежно покачал головой — нет, мол, не близнецы — и вдруг вскинул лицо, уставившись прямо в глаза собеседнику. Зрачки его были расширены, лицевые мускулы напряглись, грудь высоко вздымалась, а левая рука вцепилась в край скатерти.
— Помню! Я помню, как его звали! Павлик!.. Он был маленький, смешной и милый, он очень любил меня. Я повязывал ему шарф и провожал его после уроков. Он ел шоколадные конфеты горстями — мне не разрешали столько, но я никогда не жалел их для него и никогда не завидовал брату… Мы были дружны. Мы вместе занимались… — и вдруг он запнулся и отвел глаза в сторону.
— Ну, ну! — тихо подбодрил его Воронцов, еле дыша и боясь спугнуть неожиданную удачу, только что поманившую его надеждой на разгадку. — Вы вместе занимались — чем?
Молчание было ему ответом.
— Не молчи! — взмолился подполковник, почти взмокший от волнения. — Вы очень любили друг друга и занимались вместе спортом? Танцами? Уроками?… Ты же понимаешь, я не смогу помочь тебе, не смогу установить твое имя без твоей собственной помощи!
— Мы занимались экспериментами, — медленно, словно нехотя выдавил из себя бомж. — Мне вот только сейчас это вспомнилось… Странно! Экспериментировали — то есть тренировали мои способности. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Понимаю. Вы… ты и правда многое умеешь, я сам был этому свидетелем, — задумчиво пробормотал подполковник. Он уже давно и прочно определился со своим «тыканьем» собеседнику, и все-таки время от времени — как в этот момент, например, — ему вдруг нестерпимо начинало хотеться обратиться к своему подопечному на «вы». В этом сказывались те странные порывы уважения, которых он не мог удержать и которые — подполковник знал это — были вызваны вдруг возникшим и быстро закрепившимся влиянием, оказываемым на него этим загадочным человеком.
— Так вы поможете мне? — еле слышно прошептал бомж. Воронцов пожал плечами.
— Поживем — увидим. Во всяком случае, попытаюсь. Ты знаешь, брат Павлик — это уже кое-что. С этого можно будет начинать.
Яростные крики, ворвавшиеся в их слух с улицы, внезапно пресекли размеренные, по-военному веские фразы, падавшие с уст Воронцова, и заставили обоих резко повернуться в ту сторону, откуда исходил шум. Прямо перед кафе в отчаянной схватке схлестнулось несколько мальчишек; подростки лупили друг друга с той беспощадностью, с тем боевым задором, какие случаются только в юности, когда плоть еще глупа и беспощадна, в крови играют гормоны, а азарт поглощает все прочие чувства — и жалость, и осторожность, и даже инстинкт самосохранения. Штаны-трубы, каких не носит уже никто, кроме ребят с неблагополучных окраин, чумазые простоватые лица и тот боевой раж, с которым каждый из них наносил другому удары, рассказали подполковнику Воронцову об этих подростках столько же, сколько он узнал бы из личного дела каждого. Ничего необычного не было для него в зрелище этой драки, тем более что окончилась она так же быстро, как и началась (разумеется, не без помощи дюжих молодцов из охраны кафе, быстро приведших пацанов в чувство). Зато удивительной и необычной показалась ему реакция на это незначительное происшествие его нового приятеля, который замер на своем стуле, неподвижно уставившись на клубок сплетенных тел, и точно растворился взглядом в пространстве. Он как будто перестал быть человеком, превратившись в восковую фигуру, и даже когда подполковник тихонько окликнул его: «Эй!» — бомж никак не отозвался на звуки его голоса.
Он и не мог отозваться, потому что его не было сейчас рядом с Воронцовым. Еще тогда, когда он смотрел на отточенные, резкие движения худых мальчишеских рук и ног, на их взмахи и промахи, на удары и хряские кулачные столкновения, ему показалось, будто в рисунке всех этих сложных поворотов перед ним проступают совсем иные линии — линии другой драки, движения его собственной судьбы, контуры давних, совершенно позабытых им событий. Воспоминание проявлялось перед ним, как проявляются от пламени свечи симпатические, невидимые глазу чернила на старинной рукописи, как возникают на кальке острые карандашные штрихи переводимого чертежа, как смутные очертания сна наступившим утром… И на него вновь накатило это, хотя он не хотел этого чувства и отчаянно сопротивлялся ему. Но воронка уже закрутила бомжа, сознание его, извернувшись спиралью, вонзилось в прошлое с тою же неудержимой силой, с какой гарпун вонзается в спину кита, — и воспоминание стало для него явью.
Перед ним снова были искаженные страхом лица девочки и мальчика (кажется, действительно его брата), слишком продуманные и стройные, как будто срежиссированные, движения нападающих в драке, и его собственные слабые руки, смешно размахивающие в темноте в неумелых попытках заступиться за ребят. Только теперь он видел всю эту картину почему-то со стороны, даже сверху, словно паря над этой давно минувшей московской ночью в высоком беззвездном небе. Все детали, циничные и яркие, которые тогда ускользнули от него, он видел теперь с такой беспощадной ясностью, что даже застонал от слишком поздно пришедшего к нему понимания истины. Что, скажите на милость, он будет теперь делать с этой истиной? Зачем она ему, если от того московского подростка не осталось даже имени?…
Он видел финку, воткнутую одному из нападающих в бок его же ближайшим подельником — соседом слева, тем самым, который просил закурить у отважно сражающегося сейчас против пятерых хулиганов мальчика. Видел и тот момент, когда эта финка была аккуратно вложена в руку тому самому мальчишке, застывшему над телом поверженного соперника и, кажется, не понимающему, как это он умудрился уложить на землю такого мощного бугая. Видел лица нападавших — удовлетворенных собой и хорошо сделанной работой, не удержавшихся, чтобы не похлопать друг друга по плечу, убегая с места событий, и всей компанией дружно зашикавших на кого-то из своих, с глупым самодовольством проговорившего: «Кажется, хорошо сработали, да, ребята? Как по писаному!..» А самое главное, он сумел увидеть еще одного участника этой сцены — безмолвного и спокойного, точно статуя командора. Этот человек стоял в глубине двора, наискосок от нападавших, и наблюдал за разворачивавшейся на его глазах дракой по часам, точно хронометрировал ход событий.
Конечно, глупый мальчишка, стоявший в оцепенении с финкой в руках в темном московском дворе, не мог всего этого понимать и видеть, но бомж теперь с печальной улыбкою убедился, что молчаливый незнакомец, эта «статуя командора», никуда не ушел из двора. Описав небольшую дугу, он приблизился к месту драки совсем с другой стороны, обнял кричащую девочку, принялся успокаивать плачущего братишку главного героя всего этого странного спектакля и негромко сказал: «Бегите домой. Нужно позвонить в «Скорую помощь» и в милицию. Беги, Оленька…» Да, теперь он вспомнил: девочку звали Олей. Но не все ли теперь равно, боже мой, не все ли равно?!
Резкий толчок вышвырнул бомжа из черной дыры прошлого, вывел из привычного, вяжущего транса. Подполковник с добрыми глазами, собиравшийся ему помочь, смотрел на него озадаченно и тревожно. Грачи кричали в московском мартовском небе. И не было ничего — ни драки, ни воспоминаний, ни собственного имени в сердце.
Бомжу было тяжело и грустно. Он почти равнодушно сел вслед за своим благодетелем в машину, промчался по вечерним уже улицам, зашел в одну из тех съемных квартир, которые есть в распоряжении каждого крупного милицейского чина для разработки тех или иных операций… Теплый душ — ощущение, почти забытое за время бродяжничества, — блаженная тяжесть сытости, удивительное чувство удовлетворенности после короткого сна — ничто не давало ему теперь ни покоя, ни защищенности. Он хотел вспомнить, он должен был вспомнить!.. Но память не желала вновь возвращаться в ту московскую ночь, и ни одно новое имя не шевельнулось больше в темных, сонных глубинах его сознания.
Воронцов выполнил свое обещание и на следующий день перевез его в особнячок. Показал служебный закуток (и в самом деле, довольно прилично оборудованный для скромного житья), познакомил с прямым начальником, отвечавшим на стройке за вспомогательные службы и покорно ожидавшим их, как и было обещано хозяином будущего казино, в маленьком здании. Затем коротко попрощался, твердо попросил
