игольники, узорные флаконы из-под духов, привезенных обожающим ее мужем из заграничных поездок, — все это было аккуратно и вовремя изъято родственниками, и теперь Даше казалось, что она получила на память от бабушки красивую, но пустую оболочку ее долгой жизни — воспоминание о воспоминаниях, стертое отражение судьбы, несколько неясных, промелькнувших в сонной зеркальной глубине образов…
Девушка припомнила, что когда-то читала о том, что все зеркала на свете обречены навечно хранить облик людей, хотя бы однажды отразившихся в них, все многочисленные отпечатки времени, контуры вещей и событий. Если это так, думала Даша, то бабушка никуда не ушла от нее — она рядом, как и все, кого она любила, с кем встречалась или беседовала возле своего любимого, полученного в приданое трюмо. Эта мысль немножко развеселила Дашу, хотя она тут же посмеялась над своим допотопным мистицизмом и неистребимой склонностью к фантазиям.
Надо было, однако, стряхнуть сонную леность, последствие сегодняшней бессонницы, и заняться наконец накопившимися за неделю делами. Даша что-то готовила на скорую руку, включала стиральную машину, гудела пылесосом, параллельно отвечая на телефонные звонки и подряжаясь на новую интересную работу по оформлению интерьера дачи (у нее уже около года не было стоящих заказов). Поставила любимый диск, полила, пританцовывая под мазурки Шопена, все цветы в доме, обиженные ее недельной небрежностью и невниманием, навела порядок в шкафах… Но что бы она ни делала, ее как магнитом притягивала одинокая вещь в центре ее комнаты — вещь, только что потерявшая хозяйку, привычный угол и размеренное, ясное будущее.
Наконец Даша не выдержала и, уронив то, что держала в этот момент в руках, снова подошла к зеркалу. Трюмо почему-то вызывало в ней жалость, словно было живым и способным чувствовать, будто могло ощущать потерю. Девушка взяла с письменного стола сиреневый конверт с недочитанным письмом и лихо, словно цветок за ухо щеголю, заткнула его за краешек зеркала — и то сразу повеселело, точно ожило от ее внимания. Потом положила руку на гладкую поверхность, и ей почему-то показалось, что она стала чуть теплее, от зеркала уже не веяло недавней смертью. «Когда человек умирает, изменяются его портреты», — вспомнила она известные строчки. Может быть, не только портреты? Может, все, что любил человек, с его смертью обретает иной облик, иные очертания?… Даша еще раз провела по зеркалу пальцами, чуть погладила, и ей почему-то вдруг показалось, что там, внизу, ничего нет — рука словно нырнула в темную пустоту и тут же испуганно отдернулась. Даша вздрогнула, но тут же успокоилась, улыбнувшись своему отражению и сама себе покачав головой: вот что значат недельный недосып, стресс и разгулявшиеся нервы!
Но неловкое движение ее руки словно привело в действие какой-то непонятный ей механизм; Даше показалось, что зеркало чуть качнулось, накренилось, изменился его наклон, и вообще оно больше не казалось застывшим монолитом — в нем появилась какая-то скрытая грация, словно оно ожило и улыбнулось. Даша чуть нажала на стекло и поняла, в чем таился секрет: зеркало могло вращаться! Неведомые мастера прошлого научили его поворачиваться вокруг горизонтальной оси. Бабушка наверняка знала об этом, но в ее спальне трюмо было прижато к стене, так что поворачивать его не было никакой возможности. Да и зачем, к чему, что за странная прихоть?… Даша улыбнулась и еще раз, как качель, подтолкнула тяжелую ровную гладь, но, видно, не рассчитала усилие.
Зеркало с неожиданным для нее стремительным размахом качнулось, как маятник, пошло вниз, прямо на Дашу, и девушке показалось, что на нее обрушилась сверху какая-то темная лавина, густое и странное нечто, в котором было трудно дышать. На глаза давила неведомая тяжесть, и почему-то захотелось закрыть их, что Даша и сделала, с облегчением откинув голову назад и наконец отдыхая, как никогда в жизни…
…Даша лежала на прогретой солнцем, пахнущей сотней лесных запахов высокой и мягкой траве. Она буквально утопала в зелени, как в стоге сена; какая-то неведомая травинка щекотала ей ухо, над головой шумела огромная, раскидистая липа (июнь! деревня! ароматы меда и мяты!), а широко распахнутые глаза смотрели на безупречную, ровную голубизну неба.
Разнеженная и одурманенная жарой девушка почти не шевелилась; лениво текли мысли ни о чем — думать не хотелось, как и вставать, и двигаться, и идти куда-то. Слабый ветер едва шевелил оборки ее платья, рядом валялась забытая книга, и было хорошо так — легко и бездумно — отдаваться течению неспешного времени и утопать в полуденном мареве.
В полуденном мареве?… Под цветущей липой?… И это сейчас, в октябре, столько дней изводившем ее непрерывными дождями и бесцветными, неулыбчивыми лицами? Опомнившись, очнувшись от своего почти блаженного забытья, Даша резко приподнялась, не в силах справиться с нахлынувшим вдруг страхом. Из волос посыпались застрявшие душистые лепестки, сердце сжала чья-то невидимая рука, в горле пересохло, и ей показалось, что она сходит с ума. Осторожно поднявшись, девушка оперлась о шершавый ствол и повела вокруг испуганным взглядом.
Теперь она стояла рядом с липой на опушке леса. Широкая поляна, вся залитая солнцем, казалось, парила над ближними полями, над рекой, протекавшей совсем неподалеку, и чудесными зелеными холмами, и белой меловой дорогой, причудливо извивавшейся внизу. Звенел от птичьего гомона воздух, шелестела под ветром трава, еле слышно стрекотали кузнечики, и весь этот стрекот, и гомон, и шелест, щедро пересыпанные медвяными запахами, вдруг вселили в Дашу такое немыслимое ощущение радости бытия, такое упоение молодостью и ожиданием счастья, что страх исчез, будто его никогда и не было, и, легко ступая по траве, она направилась прочь — от леса и липы, от книжки, оставшейся нераскрытой лежать на земле, и от себя, зажатой, испуганной, одинокой, забытой в том дождливом октябре вместе с пустолицыми прохожими под черными зонтиками.
Даша сама не знала, куда и зачем она идет, но понятия цели и смысла уже не казались ей такими самодовлеющими, как в обычной, подчиненной законам волевой необходимости жизни. Разве чистая радость и желание вечно идти по этой дороге — не достаточные основания сами по себе? Разве нужно непременно кому-то отчитываться в том, что делаешь, исполняя придуманные другими людьми неписаные правила чужой игры? Разве не заслужила она хоть немножечко счастья?…
Даша шла и шла сквозь зыбкий, дрожащий от жары воздух, мимо речки с белоснежными лилиями и плотно-зелеными, привольно раскинувшимися на воде листьями кувшинок; мимо странных деревьев с неведомыми ей густо-красными плодами; мимо невысоких пригорков, покрытых серебристой травой; мимо причудливых цветников с лиловыми и голубыми ирисами… «Так и хочется вырезать ножницами какую-нибудь из этих картинок, вставить в рамку и повесить на стену», — мимоходом подумала Даша. И тут же улыбнулась собственной нелепой затее: зачем вырезать, в точности повторяя все изгибы пейзажа? Лучше она нарисует его, сама, как умеет — не только то, что видит, но и то, что чувствует в нем: подлинность, искренность и незримое дыхание вечности…
Между тем ноги ее стали уставать — она шла уже так долго, словно со страницы на страницу чудесной книги, где не было ни строчки примитивного человеческого текста, а только иллюстрации, созданные самой Природой. И хоть усталость была даже приятной, но взгляд уже искал места, где можно было бы присесть и отдохнуть. Не успев удивиться немыслимой быстроте исполнения желаний (будто только так и должно было быть), Даша заметила впереди невысокий дом с белыми колоннами, с полукруглой верандой, опоясывающей его по периметру и оплетенной гибкими ветками плюща, со взмывающими в окнах от каждого дуновения ветра кружевными занавесками. На веранде мелькали светлые лица и платья, звенела посуда, и кто-то с громким смехом звал:
— Господа! Чай пить!
Она подошла к веранде почти вплотную, изумленная, что никто из людей, собравшихся там, как будто не замечает ее присутствия, и не то чтобы увидела, а почувствовала: лица знакомы и даже любимы ею. Раскладывала привычный пасьянс на маленьком столике, придвинутом к креслу, Вера Николаевна; озабоченно перетирала и без того безупречные чашки чистейшим полотенцем мама Лена; и счастливые, навечно молодые родители, обнявшись, стояли у мраморной балюстрады, негромко переговариваясь о чем-то. Еще один шаг — и Даша окажется там, с ними, но кто-то тихо назвал ее имя, отчетливее зазвенели голоса птиц, зашумели кроны деревьев, которых как будто и не было рядом, и девушка вдруг ощутила какое-то неприятное, непонятное чувство — словнодвоится в глазах, исчезает знакомый пейзаж, и сквозь его размытые контуры проступают незнакомые ей лица и вещи, покрытые паутиной времени.
С сожалением оглянувшись назад и будто давая кому-то неведомое обещание, она
