Офицер нахмурился и нехотя ответил:
— Он… той же ночью. А с ним и наследник. Вот из—за него—то, я думаю, из—за того невинного мальчика, я и не старею.
— Так это вы…
— Нет—нет! Ни в коем случае! Приехал Александр, и я сменился. Мы с Александром говорили до утра. Мечтали… А цесаревич — он причем?! Ему всего—то было восемь лет.
Егор подавленно молчал. Офицер достал из стола пистолет и протянул его Егору со словами:
— Он заряжен.
Егор вскочил и отшатнулся.
— Но отчего же? — удивился офицер. — Ведь вы…
— Нет! Ни за что!
— Тогда… тогда… — офицер медленно встал из—за стола…
Но тут в комнату вбежал Лескей.
— Мажар! — крикнул он. — Убежал!
— Кто, кто? — не понял офицер. — Какой Мажар?
— Да староста, Михайла! — поспешно объяснил Лескей. — Он вот с этим приехал! — и, подступив к Егору, зло спросил: — Что, вынюхали, гады? Я… — и уже было замахнулся…
— Не смей! — воскликнул офицер.
Лескей немного отступил, сказал:
— Кончай его, старшой!
Однако офицер его не слушал.
— Пойдем, — сказал он Егору, и они торопливо вышли из комнаты.
Сойдя с крыльца, Егор увидел толпившихся во дворе мужиков. Они стояли полукругом, смотрели пристально, молчали. Потом один из них спросил:
— А этот почему остался?
— Он мой товарищ, из столицы, — мрачно ответил офицер. — Где староста?
— Ушел. Поел, утерся, и…
— Давно?
Мужик пожал плечами.
— Кто сторожил?
Молчание.
— Иван! — ткнул пальцем офицер.
Высокий и рябой мужик снял шапку, выступил вперед.
— Уходишь, — сказал офицер. — А остальным остаться.
Глава одиннадцатая. Под образами и на полотенцах
Егор и офицер стояли на помосте, устроенном вдоль внутренней стороны частокола на высоте человеческого роста. Привычным движением подхватив ружье, Егор перевел курок на первый взвод и оглянулся.
Посреди двора Иван с трудом удерживал под уздцы гнедого, звероподобного коренника. Коренник вырывался, беспокоил пристяжных. Мужики — все с ружьями за плечами — грузили на сани мешки. Возле саней стояла Матрена, а рядом с ней еще две женщины и маленький мальчик, до самых глаз укутанный теплым бабьим платком.
— Ну, хватит, — сказал мужикам Иван и повел тройку к воротам.
Сперва в сани посадили мальчишку, следом за ним сели и женщины. Ворота распахнулись, Иван наотмашь, с оттяжкой стеганул лошадей и вскочил в сани уже на ходу. Тройка вынеслась за ворота и вскоре скрылась в тумане, висевшем над болотом.
Закрыв ворота, мужики один за другим стали подниматься на помост и становиться у бойниц. Двор опустел, лишь у крыльца стояли розвальни Михайлы.
Егор стоял, не шевелясь, смотрел вперед и ждал. Искрился снег. Холодное оранжевое солнце било прямо в глаза. Егор не выдержал и отвернулся, посмотрел на застывшего рядом с ним офицера. Тот, продолжая смотреть на болото, негромко сказал:
— Ну вот, опять! А я уж думал, кончилось. Болото. Глушь. Кто здесь найдет? — и офицер вздохнул, немного помолчал, потом опять заговорил: — В тот вечер, после взятия Сената, я еще смог их удержать. Ну а потом… Потом войска ушли. Меня определили в гарнизон. Ходили в караул для поддержания порядка. Грабежи, самосуды кругом. Замотался вконец… И вот на пятый день я выхожу на построение, командую… А мне кричат: «Ты кто такой?» Я им: «Ребята!..» А меня не слушают, свистят, кричат наперебой. Насилу успокоил, говорю: «Да объясните толком!» Выходит правофланговый Никифор Бровчик, говорит: «Желаем по домам, там землю раздают. В других полках еще вчера отставку объявили, и нам того же хочется» — «А ты присягу, — говорю, — давал?» А он: «Кому? Царю? Так вы ж его зарезали!» Тут я не выдержал и… Сбили с ног. И в крепость. Сижу на гауптвахте, требую полковника, а часовой смеется, говорит: «Полковник вас принять не может, он на фонаре» — «Как так?» — «А очень просто! Попили нашей кровушки, теперь не жалуйтесь» — «Так мы…» — «Молчи!» Пять месяцев сидел. Потом—таки бежал. Потом…
Вдали раздалась торопливая, беспорядочная стрельба, и вновь все стихло.
— Да, не успел Иван, — задумчиво проговорил офицер. — Похоже, обложили.
— Они по следу шли. За мной, — сказал Егор.
Офицер не ответил. Молчали долго. Ждали. Наконец из тумана послышался крик:
— Эй! Не стреляй!
Переглянулись.
Впереди, на болоте, шагах в двухстах от частокола, из—за бугра поднялся обер—вахмистр. По случаю важного дела он был в высоком картузе с малиновым околышем и в ярких рукавицах. Рядом с обер— вахмистром стоял Микита с белым платком на ружейном стволе. Обер—вахмистр стряхнул с шинели снег и крикнул:
— Эй, бунтовщики! Сдавайтесь! Не то не пощажу!
Никто ему не ответил, однако обер—вахмистра это не смутило. Набрав побольше воздуха, он продолжал:
— Открывайте ворота! Выходить по одному! Оружие в снег, руки за голову! — и, не дождавшись ответа, злобно махнул расписной рукавицей, вновь крикнул: — Ну, что притихли? Сдаетесь?
Молчали. Лишь только Лескей раздраженно воскликнул:
— Вот гад! Рукавицы, — помолчал и добавил: — Он их с Матрены снял. Вот только что. Небось, еще теплые были.
Обер—вахмистр тем временем повернулся к Миките и стал ему что—то раздраженно объяснять. Офицер не выдержал.
— Васятка! — крикнул он. — Васятка!
Обер—вахмистр оглянулся на крик.
— А, господин поручик! Здравия желаю! — обрадовался он. — Уж мы искали вас, искали! Прямо, не чаял встретиться.
— Васятка! — продолжал офицер. — До трех считаю; не уйдешь — пристрелю. Раз!
Обер—вахмистр плюнул в досаде и поспешно нырнул в туман. Вслед за ним скрылся и Микита. Вновь наступила тишина. Стыли пальцы, до боли впиваясь в ружье…
И — наконец — раздался первый выстрел. С болота. Пуля шлепнула, впилась в бревно, закурилась дымком, лизнула огнем… Вторая! Третья пуля! И от каждой — огонь! Ворота занялись пожаром…
А в поле — никого. Лишь снег да солнце да туман.
— Сдавайтесь! — крикнул обер—вахмистр. — Всех помилую!
— Ну—к, я его на голос, — пробурчал офицер и прицелился.
— Сдавайтесь!
