Союзе. Коммуна была последним арьергардным боем революции 1925-1927 годов, и ее поражение означало спад революционной борьбы. Китай захлестнула волна антикоммунистического террора. В 1929 году двухлетнего мальчика, по настоянию Чжоу Эньлая, вместе с матерью нелегально вывезли в Советский Союз. Отец в то время находился там по делам Коминтерна. Были выделены два телохранителя, которые должны были отвечать головой за семью революционера. Поездка была опасной. Когда гоминьдановские солдаты на границе обыскивали поезд, телохранители положили малыша в корзину и прикрыли тряпьем. Поначалу боялись, что он заплачет. Потом стала пугать тишина: не задохнулся ли? Когда поезд пересек границу, открыли корзину: младенец спал невинным сном. Мать, рассказавшая ему эту историю, не раз напоминала: «Уже тогда ты любил поспать».
Послеобеденный отдых перед интенсивной тренировкой действительно вошел в привычку у будущего профессионального спортивного тренера. Это стоило ему потом крупного скандала и обвинения в непочтении к вождю. В пору трагической для китайского народа «культурной революции», которую потом назовут «десятилетием хаоса и страданий», пришлось Хуан Цзяню больше года, как «советскому шпиону» просидеть в одиночке, где днем следовало исправно изучать произведения Мао Цзэдуна. Спать, обложившись его цитатниками и газетами, было большим грехом. Однако именно так поступил Хуан Цзянь, верный своей тренерской привычке. Но око надсмотрщицы, кстати, спортсменки из его команды, было недремлющим. Сначала она услышала храп (двухлетний мальчик в корзине был мудрее!), а потом в глазок увидела грешника. Скрыть содеянное было невозможно, и тренер обратился к разуму девушки: «Ведь ты же сама спортсменка, знаешь, что такое режим».
За свою прямоту он не раз дорого платил, но она порой и обезоруживала «нержавеющих винтиков Великого кормчего». Сказанная им фраза «У меня две родины: одна дала жизнь, другая вскормила» – была основанием для обвинения его в шпионаже в пользу Советского Союза.
И вот второе путешествие. Возвращение выпускника Московского института физкультуры на родину. Когда в 1951 году он приехал в Пекин, в легкоатлетической сборной, у истоков которой оказался Хуан Цзянь, было всего пять спортсменов, не считая его, тренера. Теперь это сильнейшая на Азиатском континенте команда, что она убедительно подтверждает в последние годы. Японцы, например, зазывают тренера к себе, считая, что успехи Китая во многом объясняются грамотным сочетанием двух школ: российской и китайской.
Ехать – не ехать в Китай в то время – такого вопроса для него не было. Но предстояло найти себя в стране, которую он не знал и на языке которой не говорил. Хотя была она для него, как для всякого китайца, чем-то бесконечно родным. Выразить это можно было лишь на уровне инстинкта.
Все было знакомо, пока поезд мчался по равнине, обдуваемой ветрами необъятных пространств России. Но когда переехали границу, начались голые желтые лессовые поля, бурые сжатые снопы гаоляна с коричневой, словно беличий хвост, верхушкой. Затем донеслось дыхание каменноугольных копей. Стояла осень, но краски были непривычными. На какой-то станции увидел на перроне старика, спавшего на циновке. Заметил у него косу. Неужели остались привычки времен императорской маньчжурской династии, которая обязывала китайцев носить косу? Но вот неожиданность. На ногах у старика кеды хорошего качества. Значит, в стране играют в баскетбол.
Еще воспоминание. Велорикша привез его в университет, где он на курсах изучал китайский язык. Прошло несколько часов, когда Хуана отыскал возбужденный привратник и отвел к воротам. Там его ждал старик рикша. Оказывается, Хуан забыл в коляске поклажу. Старик всех поднял на ноги: «Найдите китайца, едва-едва говорящего по-китайски». Потом Хуан Цзянь не раз убеждался: возвращение забытого, потерянного – часть этического кодекса китайцев. Сейчас об этих заветных подробностях он вспоминает со смехом. Тогда они помогали ему «на ощупь» узнать свою родину.
Жизнь Хуан Цзяня сложилась так, что он просто не помнил, каким именем нарекли его родители. Короткое время он жил в Москве вместе с родителями, но потом они вернулись в Китай «делать революцию». Отец, уезжая, сказал сыну: «Будешь Юрием Хуан Пином, чтобы мне легче было потом тебя найти в сутолоке жизни». К русскому имени сына он просто добавил свою фамилию – Хуан и имя Пин. Но когда в Пекине стали оформлять документы, вспомнили: «Ведь в Китае уже есть один Хуан Пин, отец Юрия, весьма известный профессор». И Юре предложили имя Цзянь – Здоровье. Это ли не намек на смысл его профессии? Китайский ритуал выбора имени был соблюден.
После того знакомства с Хуан Цзянем под шорох листьев гинкго наши встречи стали частыми, и каждый раз он приоткрывал частичку своей судьбы.
«Счастлив тот, кто два мира в себе держит прочно». Это слова академика Василия Михайловича Алексеева, нашего великого китаиста. Ими он напутствовал студентов в послевоенные сороковые. Они словно о Хуан Цзяне. Кстати, русским именем его зовут друзья из ивановского интернационального дома, где прошли детские годы. Так зовет его и жена Валя, с которой он связал судьбу в последние годы. Между собой они говорят по-русски. Валя тоже хранит в душе два мира. Ее русская бабушка служила русскому купцу, который в начале века переехал из России в Маньчжурию, там основал свое дело. Среди его детей была и мать Вали, которая затем вышла замуж за корейца, жившего в Китае.
«Вовка, приезжай завтра, как всегда, с ночевкой, у нас огурчики есть, какие ты любишь». Если бы этот телефонный разговор состоялся где-нибудь в московской квартире, мы бы сказали: банальный сюжет. Но прозвучал он в уютной квартире китайского тренера, неподалеку от храма Неба в Пекине, где некогда император молил Всевышнего ниспослать урожай в Поднебесную. А Вовка на другом конце провода – это китайский инженер-металлург Шэн Лижу. Юра и Вовка – воспитанники ивановского интернационального дома. Язык общения по-прежнему русский.
Все оттенки наших сложных отношений с Китаем проходят через судьбы людей, особенно таких чутких, как Юрий Хуан Цзянь. В сороковые годы он жил жизнью России, рыл окопы, рвался на фронт, приписывая себе лишние годы; помнит благодарные глаза раненых бойцов в госпитале, он занимался с ними лечебной физкультурой, и нежные русские слова, обращенные к нему: «Сынок, голубчик, золотце». Методики в ту пору не было – составил сам. Не тогда ли он почувствовал вкус к работе тренера?
Память о тех годах всегда с ним. «До сих пор вижу детские сны, причем всегда на русском языке», – говорит Юрий.
Но наступила пора, когда верность детству оказалась опасной: грянула «культурная революция». Под лозунгом войны со старыми идеями, старой культурой звучали и такие призывы: «Бить Конфуция, как крысу, перебегающую дорогу». Хуан Цзянь не был психологически готов к происходившему. Хунвэйбины – штурмовые отряды, созданные в основном из учащихся средних школ и студентов, рыскали по стране в поисках врагов. Среди них, естественно, оказался Хуан Цзянь. Особенно ему запомнилась «дацзыбао» (газета больших иероглифов): «Чем больше успехов у тренера Хуана, тем опаснее его преступление». Такова была логика тех лет.
А успехи действительно были. Холодным ноябрьским днем 1957 года его воспитанница Чжэн Фэнжун установила мировой рекорд в прыжках в высоту. Два обстоятельства делали его уникальным. Прохладное отношение к спорту в дореволюционном Китае и восприятие женщины как существа второстепенного в феодальном обществе, из недр которого вышел новый Китай. Это выразилось даже графически: иероглиф «нюй» – женщина изображает коленопреклоненное существо.
В 60-е годы, когда блистал Валерий Брумель, в сборную Китая пришел некто Ни Чжицинь. Он был талантлив, но хиловат. И тренер решил применить затяжную тактику – каждый год прибавлять по два сантиметра. «До сих пор не пойму, – говорит Хуан, – как я, склонный к авантюре, избрал такую тактику».
В 1966 году Ни Чжицинь прыгает на 2.27. До мирового рекорда остается один сантиметр. Но тренера отстраняют от работы, отправляют в одиночку, а затем в горный район провинции Шаньси, в поселение, где интеллигенцию перевоспитывали физическим трудом…
А мысли его были о воспитаннике, который продолжал тренироваться по прежней методике. «Однажды мне было видение, – вспоминает Хуан, – во сне вижу стадион „Динамо“, сектор для прыжков, поединок Ни Чжициня и Брумеля. Победил мой воспитанник». Сон оказался вещим. Китаец действительно установил мировой рекорд – 2.29. Правда, поединок был заочный. И вот одно из ярких мгновений в жизни Хуан Цзяня. Он в составе колонны перевоспитуемых идет на работу в горы. Навстречу марширует другая колонна и дружно скандирует: «Поздравляем тренера Хуана. Если бы не удались 2.27, не бывать 2.29». Люди поняли, что творилось в душе тренера, и протянули руку.
