Владимир Решетов, кандидат физико-математических наук
Досье: География скорби
Если бы можно было представить себе ландшафт в некоей зримой ретроспективе, например в кино, то огромное число уголков именно нашей родины в течение последних 100 лет изменилось настолько и такое количество раз, что было бы непросто поверить в то, что это– один и тот же ландшафт. Речь, безусловно, не идет о тех случаях, когда изменения вызваны чем-то естественным: ростом города, строительством плотины и тому подобным. Речь о том, когда и изменений-то особых не происходит, однако с течением времени ландшафт делается совершенно непохожим на себя. Сам на себя неналожимым. Прежде всего по духу. Это, конечно, связано с драмой нашей истории, ибо тот же Соловецкий монастырь – это нечто совершенно противоположное Соловецкому лагерю особого назначения, размещавшемуся в его же стенах. Таких «перевоплощений» по стране – сотни. Нет нужды далеко ездить, чтобы в этом убедиться. Но одно место потрясло меня особенно – это Бутовский полигон километрах в семи на юг от современной Московской кольцевой дороги.
Здесь – прекрасное по своим ландшафтным возможностям место, не случайно оказавшееся в том венце усадеб, которым некогда окружена была старая Москва. Эта усадьба звалась Дрожжино. Парк, пруды, барский дом, конный завод, ипподром. Ее хозяин, И.И. Зимин, был коннозаводчиком. Управлял же имением его племянник, Иван Леонтьевич, жена которого, С.И. Друзякина, была певицей в опере и в свое время считалась одной из лучших исполнительниц партии Татьяны Лариной. Усадебный дух! Дух парка, сада: оранжереи, желтый песок, особенно любимые в подмосковных усадьбах белорозовые маргаритки и, конечно же, забавы. Слон, пущенный в парк для развлечения гостей, обезьянки, лошадки-пони из зверинца помещика Н.О. Сушкина, жившего в недалекой Щербинке. Постоянные наезды гостей из Суханово (имения Волконских), из Астафьево, катание на лодках, фейерверки, танцы дрессированных лошадей на круглой поляне…
Ну а потом – будто скукожилась и прогорела пленка, и– изображение блекнет, блекнет, пока вдруг не возникают какая-то понурая деревня, неухоженный парк, люди в фуражках…
Барский дом уже исчез, но что-то еще узнаваемо: вот конюшня, лошади… А потом снова – провал, скукоживание пленки, ибо метаморфоза неокончательна – бывшему имению Зиминых суждено было стать даже не сельхозколонией ОГПУ, а жутким местом, где всякий дух жизни вытравлен, где смерть торжествует во всей своей голой неумолимости: засекреченным, нигде, ни в каких архивах не значащимся Бутовским расстрельным полигоном.
В 1934 году из Екатерининской пустыни, незадолго до этого превращенной в тюрьму (впоследствии известной как Сухановка – секретная политическая тюрьма НКВД), в Дрожжино на десяти подводах привезли зэков.
Жителей деревни, прилегавшей когда-то к усадьбе, почти всех выселили в поселок Подсобное хозяйство, обслуживающий Дом архитекторов «Суханово», разместившийся в имении Волконских. Ну а зэки обнесли два гектара леса колючей проволокой и внутри, на месте, где прежде были яблоневый сад и кусок парка, сделали еще одну выгородку: тогда там ни забора не было, ничего – проволоку так и вели по деревьям, она в двух местах, впившись в кору, сохранилась и сегодня. Оставшимся жителям Дрожжино и близлежащего Бутово было объявлено, что здесь будет стрелковый полигон НКВД. Ну, полигон – и ладно. Время было – не для вопросов. Тем более к такой организации.
И вот с конца 1935-го на полигоне стали раздаваться выстрелы. Потом – весь 36-й, 37-й, 38-й… Бывало, стреляли по многу часов подряд. Иногда вроде крики доносились, один раз будто бы даже женский: «Не трогайте меня, не трогайте меня!» На рассвете… Родители, отпуская детей в школу, запрещали им проходить мимо полигона, говоря, что это «скверное место». Конечно, кое о чем они догадывались, да и как не догадываться: почти все работали в НКВД – кто в столовой, кто извозчиком, кто истопником, кто шофером. Был там, в Дрожжино, мужик, дом у которого, прежде чем все обнесли колючкой, стоял прямо на территории полигона. Так вот он в спецзоне работал, по вечерам…
И все его звали Федька-палач. Хотя он палачом не был. Он на экскаваторе работал. И он-то уж точно знал, почему это место «скверное». Потому что каждый день здесь сотнями расстреливали людей. А он их землей присыпал с помощью бульдозерного ножа, которым был оборудован его экскаватор «Комсомолец». Ну и новые рвы копал – глубина 3 метра, ширина – 4, а длина – хоть 100. Так что по сравнению с тем, что другие знали-видели раз-другой, мельком, возвращаясь с ночной электрички, – проносящиеся мимо «воронки», крытые «автозаки», – он, можно сказать, знал почти все. Но никому не обмолвился ни словом…
Когда я приступал к этому материалу, честно говоря, надеялся, что мне удастся на месте какое-никакое собственное расследование провести, хоть одну фразочку из когонибудь вытянуть, которая еще не вытянута. Отец Кирилл, настоятель здешнего храма, возведенного на месте полигона, прямо сказал: сейчас свидетелей не осталось уже, все умерли. Есть одна старушечка, но она заболела, неизвестно даже, выживет или нет. А нам бы надо вещь одну у нее уточнить.
– Какую вещь?
– Она, когда молодая была, при кухне работала. Может, еду разносила. И будто бы был случай, когда она офицеров каких-то кормила, запомнила их – как они смеются, суп хлебают… А на следующий день понесла судки на полигон и увидела этих же офицеров мертвыми во рву…
Я подождал несколько дней, осведомился, как здоровье этой женщины. Оказалось, умерла старушка…
Сейчас уже все умерли – и свидетели, и исполнители. Поэтому так трудно было обнаружить эту «расстрельную зону», так трудно восстановить списки погибших там… После смерти Сталина полигон закрыли. Внутреннюю зону огородили глухим забором с проволокой, посадили охрану с автоматами и собакой и на долгие годы как бы закрыли на ключ. До этого, правда, чтобы провалы на месте рвов были не так видны, туда свозили с городских свалок мусор – заравнивали. Поселочек Дрожжино, ничего общего уже, конечно, не имеющий с бывшей усадьбой Зиминых, постепенно «отключился» от зоны, зажил своей собственной жизнью. Те же, кто знал, – молчали… Одни – потому, что глотнули страху, который навеки замкнул им уста. А другие—в Москве, на Лубянке,—молчали потому, что знали и другое: чтобы память умерла, нужно время. Много времени.
Потом вокруг зоны вырос дачный поселочек НКВД, в котором, правда, поначалу не разрешали строить дома выше одного этажа и с подвалами. Но потом и это забылось, по краям поселка выросли особнячки, клубника пошла, смородина, гаражи, насущные вопросы – и постепенно закрытая территория за забором, в щели которого виднелись только деревья да глухая трава, перестала занимать людей.
Характерно, что в годы хрущевской «оттепели» очень многое открылось. Все, разумеется, не могло открыться – тогда бы и сам Хрущев, и большинство власть предержащих оказались бы повязанными общим кровавым делом. Но очень многое всплыло. Из лагерей вышли люди, которые поведали страшную правду о ГУЛАГе. Однако название «Бутово» так нигде ни разу не промелькнуло…
Из всех, кто по ошибке или по формальной оплошности в оформлении его «дела» не был расстрелян в ту же ночь, как его сюда привезли, действительно избежал расстрела только один человек. В то, что он уцелел, почти невозможно поверить, но это факт. А травой забвения оказалась сорная трава – борщевик, который так буйно разросся в запретной зоне, что общественники из комиссии по делам необоснованно репрессированных, впервые ступившие на ее территорию (а случилось это только в июле 1993 года), оказались буквально в джунглях: несколько старых деревьев напоминали, что когда-то здесь был парк, да земля под ногами странно бугриста. Не так изначально была уложена Господом эта земля. Тогда об этом месте почти никто ничего не знал.
В рассекречивании Бутовского полигона не обошлось без журналиста: им оказался А.А. Мильчаков, сын репрессированного первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.И. Мильчакова. Он начал исследования по массовым захоронениям задолго до того, как тем же вопросом официально занялся КГБ. Домыслов он не строил, а исходил из самой логики происходящего: с 1918 года в Москве беспрерывно расстреливали людей. Но если поначалу Донского крематория и окраин московских кладбищ кое-как хватало, чтобы хоронить этих несчастных, то в годы массового террора, порожденного ежовскими постановлениями 1937 года, «кладбищенское хозяйство Москвы», как это принято говорить, справиться с поступающим количеством трупов уже не могло. А значит, должны были существовать специальные кладбища или места расстрелов, где закапывали прямо на месте.
