Аттила

ропот, никакой другой человеческий звук – непостижимый скрежет и ропот исходил от распятого, истязаемого тела, словно ломали забор или валили дерево.

В промежутках между двумя ударами Мерджан подходил к распростертому телу, наклонялся над ним и проверял, правильно ли идет кол; удостоверившись в том, что ни один из жизненно важных органов не поврежден, он возвращался и продолжал свое дело.

Вдруг стук кувалды оборвался. Мерджан заметил, что над правой лопаткой кожа натянулась, образовав бугор. Он быстро подскочил и надсек вздувшееся место крест-накрест. Потекла бледная кровь, сперва лениво, потом все сильнее. Два-три удара, легких и осторожных, и в надрезе показалось острие железного наконечника. Мерджан ударил еще несколько раз, пока острие кола не дошло до правого уха. Человек был насажен на кол, как ягненок на вертел, с той только разницей, что острие выходило у него не изо рта, а над лопаткой и что внутренности его, сердце и легкие серьезно не были задеты. Наконец Мерджан отбросил кувалду и подошел к казненному. Осматривая неподвижное тело, он обходил лужицы крови, вытекавшей из отверстий, в которое вошел и из которого вышел кол, и расползавшейся по доскам. Подручные палача перевернули на спину негнущееся тело и принялись привязывать ноги к основанию кола. А тем временем Мерджан, желая удостовериться, что насаженный на кол человек жив, пристально вглядывался в его лицо, которое сразу как-то вздулось, раздалось и увеличилось. Широко раскрытые глаза бегали, но веки оставались неподвижными, губы застыли в судорожном оскале, обнажив стиснутые зубы. Человек не владел мышцами лица, и оно напоминало маску. Однако сердце в груди глухо стучало, а легкие дышали часто и прерывисто. Подручные стали поднимать казненного, как борова на вертеле. Мерджан кричал, чтобы они действовали поосторожней и не трясли тело, и сам им подсоблял. Кол установили утолщенным концом между двух балок и прибили большими гвоздями, сзади поставили подпорку, которую тоже приколотили к лесам и колу.

Когда все было готово, цыгане ушли с помоста и присоединились к стражникам, а на опустевшей площадке, вознесшись вверх на целых два аршина, прямой и обнаженный по пояс, остался лишь человек на коле. Издалека можно было только догадываться, что тело его пронзал кол, к которому у щиколоток привязаны ноги, а руки связаны за спиной. Он казался застывшим изваянием, парившим в воздухе высоко над рекой, на самом краю строительных лесов.

На обоих берегах по толпам народа пробежали ропот и волнение. Одни опустили глаза в землю, другие, не оборачиваясь, пошли по домам. Но большинство, онемев, смотрело на человеческую фигуру, реявшую в высоте, неестественно застывшую и прямую.

По колу стекала только маленькая струйка крови. Человек был жив и в сознании. Грудь его вздымалась и опускалась, на шее бились жилы, он медленно поводил глазами...» (Перевод Т. Вирта.)

Искусство палача проверялось по следующему признаку: казненный подобным образом должен был агонизировать, оставаясь живым, не менее двух суток. У Аттилы уже тогда была своя команда отменных мастеров «заплечного дела», которые беспрекословно ему повиновались и были готовы на любые зверства.

За подготовкой Аттилой казни и ее совершением могли наблюдать с другого берега Дуная византийцы и понимать, с каким человеком им придется иметь дело в будущем. Вопли истязаемых терзали византийцам душу.

Несложно представить, о чем они размышляли.

То, что кому-то из братьев (или даже обоим) уготовано судьбой править гуннами, было для них несомненно; ведь для византийцев, конечно же, не было секретом, кто их дядя. Вполне вероятно, что наиболее дальновидные из них уже тогда чувствовали, что рано или поздно власть перейдет к Аттиле и пользоваться ею он предпочтет единолично. Собственно говоря, так оно и случилось.

Однако если вернуться к моменту заключения договора, то тогда братья с гордостью уведомили дядю о том, что Византия приняла все условия гуннов. То, что у Константинополя появлялась утлая надежда, что, по крайней мере, в продолжение года можно не опасаться военного вторжения со стороны гуннов, это понятно. А что – помимо увеличения суммы ежегодной выплаты и торговой ярмарки на Дунае – этот договор обеспечивал дополнительно гуннам?

О, ответ на этот вопрос совсем не сложен.

Гунны получали время.

ВРЕМЯ.

Им действительно было необходимо время, чтобы подгадать удобный момент для начала крупной военной кампании.

Но зачем она им вообще была нужна?

Да все очень просто: гунны пришли в Европу из степей (об этом подробно рассказывается в одной из следующих глав). Покорив аланов и готов, гунны осели на Венгерской равнине. Однако это была для них совершенно новая среда обитания. И торговые отношения носили несколько иной характер. Сколько бы рабов, лошадиных шкур и мехов не посылали они на торговые ярмарки, вырученных средств все равно не могло хватить на постоянное обновление вооружения и само содержание своей конной армии, численность которой неуклонно возрастала. Византийская золотая мзда, даже удвоенная, тоже не решала проблемы. Гунны должны были, помимо военной мощи, обрести благосостояние, равное тому, каким располагали, например, Рим и все тот же Константинополь. А единственным средством для этого была масштабная военная кампания. Но банально бросаться очертя голову в очередную воруженную свару никак не годилось. Следовало выбрать наиболее подходящую ситуацию на европейском театре военных действий. Руга это прекрасно понимал и убедил в том своих племянников. А заключенное братьями с Византией перемирие и полученное золото как раз и позволяли дождаться вожделенного часа.

И вскоре он настал!

После кончины Руги все начинает играть прямо на руку Аттиле и Бледе.

Что же происходило?

От былого величия Римской империи к тому времени уже мало что осталось. Она оказалась втянутой в ожесточенные конфликты как на западе, так и на востоке. Консул Аэций (тайный друг гуннов) пытался противостоять багаудам и готам. Вандалы Гезериха лишили Рим одного из важнейших владений в Африке – Карфагена. Это произошло в 439 году, а всего лишь годом спустя Гезерих бросил свои орды сначала на Сицилию, а потом и на Италию, учинив колоссальный грабеж и повсеместные разрушения.

Итак, силы Рима были парализованы.

Риму явно было не до гуннов.

Константинополю, судя по всему, тоже...

Со стороны Византии, словно по заказу, последовали нарушения условий договора.

Миновал срок очередной выплаты, а византийского золота все не было.

Пресекся своевременный возврат перебежчиков с гуннской стороны.

А тут еще вдруг епископу Маргуса вздумалось заняться археологическими ислледованиями могильных курганов, находившихся на территории гуннов.

Аттила и Бледа поняли: пора!

Они категорически потребовали от Константинополя немедленной выдачи епископа, а также всего, что было им похищено при раскопках. Да, не обнаружено, а именно похищено, поскольку содержимое курганов гунны почитали своей собственностью. Впрочем, если уж говорить совсем откровенно, до могильных древностей им не было ровным счетом никакого дела. Аттила и Бледа лишь нуждались в более или менее подходящем предлоге для развязывания вооруженного конфликта.

Чтобы подчеркнуть всю серьезность своих требований, гунны пригрозили войной.

Константинополь на психическую атаку не поддался, категорически отказав в выдаче гуннам особы духовного звания.

А гуннам только этого было и надо!

На ближайшей же торговой ярмарке на Дунае, состоявшейся в 440 году, гунны, руководимые Аттилой и Бледой, умертвили нескольких византийских солдат; досталось и торговому люду. Сразу же вслед за тем гунны лихо переправились через Дунай и буквально в мгновение ока достигли предместий Маргуса, откуда, как вы помните, и был злосчастный епископ. Этот епископ был малый не промах. Судя по всему, он уведомил паству о том, что гунны требуют его выдачи; в противном случае быть войне. А поскольку его,