Лестница загоралась. Михаил поднимался вверх. Диана помогала. Потом втолкнули в кадр скромного киногеничного Филиппыча, художественным фотографиям которого, надаренным по разным поводам, признательный Михаил уделил целый пролет. Лестница разгоралась, огоньки дрожали, отражаясь в стеклах дешевеньких рамок, бились, но не гасли. Мерцающий свет разливался, заполняя пространство. В рамках на стене проявлялись чуть приглушенные акварельные сюжеты, словно в самом деле размытые дождем — а затем прочерченные, будто расколотые резкими тушевыми линиями. Стены, покрытые причудливыми пятнами акварельной краски, казались зыбкими и подвижными. Свет плыл. Публика окончательно прониклась эстетикой момента. Восхождение заканчивалось…
На верхней площадке поэтический Михаил выпрямился, оказавшись на фоне осенней темени, подсвеченной угарным городом. Он стоял рядом с нелепым рябиновым кустом и допотопным дорожным чемоданом, он молчал и чуть виновато улыбался.
Пауза была выдержана; захлопали, разом заговорили, Михаилу сунули стакан. Затем все выпили и разошлись, а опустошенный, издерганный поэт, не сходя с места, так разлаялся со своей измотанной супругой, что чувствительный друг Филиппыч выбросился из окна…
— …Ну что за манера вещать о том, о чем не имеешь представления?! — вполголоса выговаривал Михаил Диане. — Темна вода во облацех, звенит струна в тумане, а я крутая, вот я какая-раскакая! Ну завидно тебе, что ли?! Неймется тебе?! Ну правильно, тебе же во всем нужно быть лучшей, а если не лучшей, то особенной, не такой… замечательной, мать-перемать, тебе ж подмостки подавай!
— Зато ты всё время в тени, так? — язвила в ответ дражайшая супруга, словно провоцируя его. — Ты забавляешься, растакой-то мастер, ты, как всегда, всё смоделировал, так-растак, подтолкнул и смотришь, что получится, да?! И помалу под себя подстраиваешь, за ниточки втихаря подергиваешь! Развлекаешься, манипулятор ты наш доморощенный! Со стороны наблюдаешь! И со мной ты тоже так… беспристрастно?!
Оба устали; оба шипели, а во дворе галдели и мельтешили. Софит высвечивал Дрюлино художество, увенчанное кривой пентаграммой, пририсованной шкодливой рукой Аристарха.
— Здравствуй, Бим! — возмущенно орал Дрюля.
— Здравствуй, Бом! — радостно вопил размалеванный Аристарх.
— И оба мочатся в публику! — выдал ремарку Михаил, разряжая себя и обстановку. Снизу загоготали и запустили кирпичом. По лестнице поднимались.
— Привет, а это я, — сказал чуткий Филиппов, тревожно глядя на насупившихся супругов.
— Сгинь, Филиппыч! — отозвался задерганный Михаил. — Не видишь — мы ссоримся!..
— Н-не надо, — чуть заикаясь, попросил расстроенный Филиппыч, — пожалуйста, не надо, вы не должны! Понимаете — вы же такие замечательные! Если вы не помиритесь, то я — я тогда в окно выпрыгну! — решительно пригрозил он.
Михаил молчал и наживал язву. Диана хмуро рассматривала трещину на штукатурке. В трещине спала жирная муха с радужными крылышками. Решительный Филиппыч взобрался на подоконник и оказался в луче софита. «Бим!» — «Бом!» — «Ха-ха-ха!» — доносилось снизу: Дрюля с Аристархом выясняли отношения, сражаясь на подвернувшихся под руку палках.
— Помогите! — голосил начитанный Аристарх, ненароком огретый по буйной голове. — Истекаю клюквенным соком!
Дрюля тоже утирал кровь… Филиппов еще раз посмотрел на повздоривших супругов кроткими пьяными глазами, качнулся и вывалился из окна, в последний миг зацепив рябиновый куст.
Пролетев почти три этажа, тело с грохотом ударилось о жестяной козырек над дверью парадного. Козырек сорвался и тяжело обвалился на асфальт. Весь дом дрогнул. Посыпалась штукатурка, зазвенели бьющиеся стекла… Михаил и Диана сиганули вниз по лестнице, снося свечи со ступеней.
Распластанное тело без движения лежало под рябиновым деревцем, обсыпанное ржавыми резными листьями. Вокруг толпились.
— Повторите, пожалуйста! Можно еще дубль? — заговорил пьяненький Сэм — разумеется, по- английски: — Repeate, please! May this take againe? — попросил он заплетающимся языком, проталкиваясь с камерой к распластанному телу.
— Почему бы нет? — ответило тело, причем также на английском: — Why not? — задумчиво произнес Филиппыч, до сего момента бывший не в ладах с иностранным языком.
После этого Филиппыч зашевелился, выпутываясь из куста, сел, потом скрипуче встал и принялся отряхиваться.
Разразились бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, и засим инцидент был в общем-то исчерпан…
Инцидент был исчерпан, Филиппыч — жив и почти здоров. Дом стоял на месте, а дым — коромыслом. Праздник жизни продолжался, хотя вдруг вырубился свет. Теперь по всей квартире горели свечи, разыскали керосиновую лампу и керосин. Всё шло своим чередом. Хозяева помирились в уютном туалете, целомудренно защелкнув дверь. Занемогший Аристарх помучился, плюнул и по-простецки помочился в раковину…
Затем добавили и запели.
«Лошадь упала, лошадь упала!» — чисто пел баритонистый пегобородый Дрюля, щедро наливая возлежащему Филиппычу. «Лошадь упала, упала лошадь!» — раздольно тянул каскадер Филиппов, отделавшийся ушибами и треснувшим ребром. «Но вот она встала, но вот она встала!» — а капелла вторила умиротворенная Диана. «Но вот она встала — и снова упала!!» — дуэтом фальшивили Михаил и пророк его Аристарх. «Смело мы в бой пойдем!» — в экстазе подхватил дружный Семен Семеныч и всё испортил. «За власть Советов…» — вдогонку пискнула рыженькая Сашенька.
Всё смешалось. Киношники выпадали в осадок.
— А что, Аннушка, а поедемте в нумера! — предлагал окаянный Дрюля с похотливым огоньком в глазах. Но Аннушка окончательно отстрелялась, Петька тоже. Союзники створаживались на глазах.
