приговаривать: «Поскобли вот здесь, вот здесь, а теперь вон там, вот тут еще немножко осталось».
Так она стояла, указывая мужу, где еще требуется почистить, а Джаннело из-за его прихода не успел получить полное удовольствие, и теперь решился утолить свою страсть как придется.
Он подошел сзади к Перонелле, склонившейся над бочкой, и, обойдясь с нею так, как поступали в широких полях жеребцы с кобылами, наконец-то остудил свой юный пыл. И как раз вовремя, потому что супруг уже закончил работу.
Когда он вылез наружу, Перонелла сказала: «Возьми свечу, милый человек, и проверь, все ли теперь чисто».
Джаннело взглянул и сказал, что теперь он доволен.
Затем он вручил мужу семь флоринов и велел отнести бочку к себе домой».
ДЖОВАННИ БОККАЧЧО. Декамерон
----------------------------------------------------
Перонелла — образ, типичный для эпохи Возрождения и для своего общественного слоя, но ее характер и образ жизни можно считать лишь в сотни раз уменьшенной копией образа жизни знатной дамы, погрязшей в самых отвратительных пороках и, в отличие от Перонеллы, не только не делающей из них тайны, но и выставляющей их напоказ как предмет особой гордости и как свидетельство соответствия духу своего времени.
Именно эпоха Ренессанса породила такой термин, как «придворная проституция».
Разумеется, придворная жизнь и в предыдущие эпохи не была образцом благочестия, но то, что совершенно открыто происходило при дворах таких монархов, как Франциск I, Генрих II, Генрих III и Карл IX, стало синонимом самой разнузданной и самой извращенной похоти.
«Франциск I превратил свой двор в гарем, в котором его придворные делили с ним ласки дам. Король служил для всех примером необузданности в разврате, не стыдясь открыто поддерживать свои незаконные связи.
«В его время, — говорит Sauval, — на придворного, не имевшего любовницы, смотрели при дворе косо, и король постоянно осведомлялся у каждого из окружавших его царедворцев об именах их любовниц.
В Лувре жила масса дам, преимущественно жен всякого рода чиновников, и «король, — повествует далее Sauval, — имел у себя ключи от всех их комнат, куда он забирался ночью без всякого шума. Если некоторые дамы отказывались от подобных помещений, которые король предлагал им в Лувре, в Турнелле, в Медоне и других местах, то жизни мужей их в случае, если они состояли на государственной службе, грозила серьезная опасность при первом же обвинении их в лихоимстве или в каком-нибудь ничтожном преступлении, если только их жены не соглашались искупить их жизнь ценою своего позора».
Mezeray рисует в своей «Histoire de France» поразительные картины этой испорченности нравов. «Началась она, — говорит он, — в царствование Франциска I, получила всеобщее распространение во время Генриха II и достигла, наконец, крайних степеней своего развития при королях Карле IX и Генрихе III».
Одна высокопоставленная дама из Шотландии, по имени Hamier, желавшая иметь незаконнорожденного ребенка от Генриха II, выражалась, — как свидетельствует Branlome, — следующим образом: «Я сделала все, что могла, и в настоящее время забеременела от короля: это для меня большая честь и счастье. Когда я думаю о том, что в королевской крови есть нечто особенное, такое, чего нет в крови простых смертных, я чувствую себя очень довольной, помимо даже тех прекрасных подарков, которые я при этом получаю». Brantome при этом добавляет: «Эта дама, как и другие, с которыми мне приходилось беседовать, придерживается того мнения, что находиться в связи с королем нисколько не предосудительно и что непотребными женщинами следует называть только тех, которые отдаются за небольшие деньги людям знатного происхождения, а не любовниц королей и его высокопоставленных царедворцев».
Brantome приводит далее мнение одной знатной дамы, которая стремилась одарить всех придворных своими ласками, подобно тому, как «солнце озаряет всех одинаково своими лучами». Такой свободой могли, по ее мнению, пользоваться только знатные особы, «мещанки же должны отличаться стойкостью и неприступностью, и если они не придерживаются строгости нравов, то их следует наказывать и презирать так же, как непотребных женщин домов терпимости».
После всего этого нечего удивляться тому, что одна придворная дама завидовала свободе венецианских куртизанок. Сообщающий этот факт, восклицает: «Вот поистине приятное и милое желание!» Sauval рассказывает следующее: «Вдовы и замужние женщины занимались исключительно всевозможными любовными похождениями, а молодые девушки во всем им подражали: некоторые из них делали это совершенно открыто, без всякого стеснения, другие же, менее смелые, старались выйти замуж за первого встречного, чтобы потом вволю предаваться подобным любовным приключениям».
Но все это было ничто в сравнении с кровосмешением, бывшим в аристократических семействах настолько частым явлением, что дочь, — по словам Sauval'а, — редко выходила замуж, не будучи раньше обесчещена своим собственным отцом.
«Мне часто, — говорил он, — приходилось слышать спокойные рассказы отцов о связи их с собственными дочерьми, особенно одного высокопоставленного лица…»
После всего этого не может не показаться даже невинной одна «благородная девица», которая утешала своего слугу следующими словами: «Обожди, пока я выйду замуж, и ты увидишь, как мы под покровом брака, который скрывает все, будем весело проводить с тобой время».
«Бесстыдство некоторых девиц, — замечает в другом месте Sauval, — доходило до того, что они удовлетворяли свои развратные наклонности даже в присутствии своих гувернанток и матерей, которые, однако, ничего не замечали».
В замке Фонтенбло, — по словам его, — все комнаты, залы и галереи были переполнены такой массой картин эротического содержания, что регентша Анна Австрийская приказала (в 1643 г.) сжечь их на сумму более ста тысяч экю.
Испорченность и извращенность нравов дошла до того, что многие мужчины вступали в связь с мужчинами, а женщины — с женщинами. Одна известная принцесса, например, будучи гермафродитом, жила с одной из своих приближенных.
В Париже при дворе было много женщин, занимавшихся лесбосской любовью, чем даже довольны были их мужья, не имевшие в таком случае повода ревновать их.
«Некоторые женщины, — читаем мы в «Amours de rois de France», — никогда не отдавались мужчинам. Они имели у себя подруг, с которыми и делили свою любовь, и не только сами не выходили замуж, но и не позволяли этого своим подругам».
Маргарита Валуа была в кровосмесительной связи со своим братом Карлом IX и с другими своими младшими братьями, из которых один, Франциск, герцог Алансонский, поддерживал с нею эту связь в течение всей своей жизни.
Это не вызывало в тогдашнем обществе никакого скандала, а послужило разве материалом для нескольких эпиграмм и шутливых песен. Карл IX слишком хорошо знал свою сестрицу Марго, чтобы судить о ней иначе, чем было сказано в «Divorce satirique»: «Для этой женщины нет ничего священного, когда дело идет об удовлетворении ее похоти: она не обращает внимания ни на возраст, ни на положение в свете, ни на происхождение того, кто возбудил ее сладострастное желание; начиная с двенадцатилетнего возраста она еще не отказала в своих ласках ни одному мужчине».
Екатерина Медичи не отличалась большой строгостью нравов. Об этом достаточно можно судить по тому банкету, который она задала королю в 1577 году в саду замка Chenonceaux, где самые красивые и благородные придворные дамы, полураздетые, с распущенными, как у новобрачных, волосами, должны были прислуживать за столом королю и его приближенным».
Поэтому нисколько не удивительно, что самые знатные дамы были в своей интимной жизни в сто раз более циничны и развратны, чем простые женщины».
