Бельскаго стану посадских людей или костарей или становых или волостных хрестьян лихих людей или за лихих людей учнут стояти»[1191].
В связи с подобными явлениями в 30-е годы XVI в. в жалованные грамоты, выдававшиеся монастырям, включаются обязательства не принимать к себе «лихих людей», разбойников и татей. Так, в 1538 г. Симонову монастырю запрещалось призывать в свою вотчину Галицкого уезда татей и разбойников и тех, кто из городов и волостей были «выбиты»[1192]. В другой грамоте 1535 г. устанавливается, что в монастырские владения «в лихих делах, а татбах и в розбоех, по их крестьян ездят наши недельщики з записми и на руку дают их безсрочно» [1193]. Все это факты, свидетельствующие об обострении классовой борьбы в 30–40-е годы XVI в.
В жалованных грамотах 1547 г. уже иногда определяется порядок суда над «лихими людьми». Так, в грамоте от 28 января 1547 г., выданной Николаево-Коряжемскому монастырю, Иван IV упоминает дела, «что есми приказал боярам своим обыскивати лихих людей, татей и разбойников. А каково будет слово лихое взговорят о татьбе и о разбое, и яз, царь и великий князь, по тех людей пошлю пристава з записью»[1194]. В жалованных грамотах 1548 г. содержится особая статья о подсудности по делам о «лихих людях» самому царю или дворецкому Большого дворца[1195].
Губные и жалованные грамоты отражали реальное положение дел в стране. Иллюстрациями к ним являются многочисленные свидетельства о «разбоях» в стране. Так, Зимою 1545/46 г. звенигородского вотчинника С. Слизнева по дороге из Москвы «розбойники убили до смерти» и забрали у него великокняжескую несудимую грамоту[1196].
Яркие картины «разбоев» рисует писцовая книга Тверского уезда 1548 г.[1197] В ней сообщается, что разбойники не только совершали нападения на помещичьи деревни, но и захватывали документацию, подтверждающую права феодалов на земли. Например, в одном случае «грамоту помесную, сказали, взяли разбойники, коли деревню розбивали»[1198]. Или еще: «крепости Фетко не положил, сказал, розбойники взяли»[1199].
О том, из какой социальной среды вербовались «разбойники», свидетельствует грамота 1535 г., выданная Симонову монастырю. В ней устанавливались сроки явки крестьян на судебное разбирательство. Но при Этом оговаривалось, что «в лихих делах в татбах и в розбоех, по их (т. е. монастырских.—А. 3.) крестьян ездят наши (т. е. великокняжеские.—А. 3.) неделщики с записми и на руку дают их безсрочно»[1200]. Здесь характерно не только признание правительством особой опасности «разбоев», выразившееся в установлении бессрочности для дачи на поруку «розбойников», но и прямая констатация факта распространения «разбоев» именно среди крестьянства.
Территория, охваченная в 30-х — начале 50-х годов XVI в. крестьянскими выступлениями, была весьма обширной: это — Дмитровский, Звенигородский, Кашинский, Московский, Новоторжский, Бежецкий, Коломенский, Переяславль-Залесский, Пошехонский, Рузский, Суздальский, Солигалицкий, Старицкий, Тверской, Ярославский уезды, Белоозеро, Каргополь, Вятка, Двина и Новгородская земля. Таким образом, перед нами центральные и северные районы страны.
Одновременно с ростом классовой борьбы в деревне происходил процесс углубления социальных противоречий в русском городе, являвшийся одним из следствий развития товарно-денежных отношений. С одной стороны, горожане стремились освободиться от гнета господствующего класса феодалов и открыть широкую дорогу для дальнейшего развития ремесел и торговли, с другой — происходившая на посадах социальная дифференциация неизбежно приводила к столкновениям между выделявшейся из общей массы посадского населения эксплуататорской группой торговцев и ростовщиков и эксплуатируемой ими беднотой. На этой основе разгоралась ожесточенная классовая борьба на посадах, признаки которой явственно наблюдаются уже в 30-х и 40-х годах XVI столетия. Однако прежде всего борьба на посадах была антифеодальной борьбой черных тяглых людей города против господствующего класса феодалов.
Активные выступления крестьянства и горожан обмечены в течение многих лет боярского правления. Так, во время войны с Литвою в 1534–1535 гг. в Гомеле «чернь… воеводу князя Дмитрея Щепина пустили вон (т. е. выгнали.—А. 3.). И выпустив его, да ограбили да и людей многих поимали»[1201]. Тогда же и в Стародубе «детей боярских чернь побишя безчислено много»[1202].
В 1537 г. волнения происходили в Москве во время «мятежа» Андрея Старицкого. Летописец сообщает, что тогда «бысть на Москве волнение велико»[1203]. Необходимость «поимания» князя Андрея мотивировалась одним из летописцев тем, «чтобы вперед такие замятии и волнения не было, понеже многие люди московьскые поколебалися были»[1204].
Известия эти, впрочем, настолько глухи, что вызвали в литературе различную оценку. В московском «волнении» 1537 г. И. И. Смирнов усматривает выступление «московских городских низов»[1205]. П. П. Смирнов относил его к числу «первых политических выступлений горожан — посадских людей»[1206]. С. В. Бахрушин полагает, что движение «коснулось не столько посада, сколько феодалов»[1207]. Как бы то ни было, но отрицать возможность участия в волнениях 1537 г. посадских людей нельзя.
В январе 1542 г. во время выступления против Вельского Шуйских поддержали «новгородцы Великого Новагорода все городом»[1208]. Причем «бысть мятеж велик в то время на Москве и государя в страховании учинишя»[1209].
И на этот раз характер выступления в Москве не вполне ясен. И. И. Смирнов полагает, что «великий мятеж на Москве» включал в себя и борьбу Московского посада[1210] . В событиях 1542 г. активная роль принадлежала не посаду, а феодалам, которые использовали недовольство горожан для своей внутриклассовой борьбы. Однако никак нельзя согласиться с П. П. Смирновым, утверждавшим, что «в это время обозначился контакт и союз верхушек Московского посада с боярством» [1211]. Ни о каком союзе посада с боярами говорить не приходится. С. В. Бахрушин отрицает возможность выступления посадских людей в 1542 г., считая, что мы имеем дело только с ярким «эпизодом феодальной борьбы за власть» [1212]. Хотя слово «мятеж» имело различный смысл, но и в 1542 г. выступление горожан было столь же возможно, как и в 1537 г. Если отрицать выступления горожан в Москве до 1547 г., то останется совершенно непонятной сила размаха народного движения в дни июньского восстания 1547 г. Очевидно, к этому времени Московский посад уже накопил опыт выступлений против феодального гнета.
В 40-е годы XVI в. обострилась и борьба внутри посада между зажиточными кругами и посадской беднотой.
Особенно острым было положение в Пскове, где оно осложнялось частыми недородами, пожарами и другими стихийными бедствиями[1213]. Ко всему этому добавлялась нещадная эксплуатация населения псковскими наместниками, которые, по словам летописца, были «сверепи, аки лвове, а людие его, аки зверие, дивии до крестьян»[1214] . На одного из этих наместников (князя А. М. Шуйского) во Пскове «мастеревыя люди все делали на него даром, а болшии люди подаваша к нему з дары»[1215]. Вымогательства наместников содействовали росту классовой борьбы во Пскове. Многие псковичи покидали насиженные места и селились «по иным городом»[1216]. Усилились «разбои» как форма социального протеста. Население Пскова переходило и к более открытым формам сопротивления. Еще во время осеннего пожара 1538 г., возможно, было какое-то брожение во Пскове, тогда «животам грабежу было много»[1217]. Во время голодного, 1539 г. во Пскове тоже «бысть в людех молва велика и смятение»[1218].
Обострение классовой борьбы во Пскове достигло такой степени, что уже зимою 1540 г. правительство вынуждено было свести одного из наиболее ненавистных Пскову наместников — Андрея Шуйского и выдать псковичам «грамоту судити и пытати и казнити псковичам разбойников»[1219]. Последняя мера была распространена и на другие города[1220].
Речь шла, конечно, о губных грамотах, выдававшихся уже с 1539 г. Эта мера имела временный
